Тоска по чужбине
Шрифт:
Вопрос о том, нужна ли шляхте чужая земля, в той или иной форме звучал на всех сеймиках. Замойский понимал, чем вызваны такие настроения. Победоносный поход Ивана Васильевича в Инфлянты показал, что даже у объединённой Речи Посполитой недостаёт сил, чтобы держать в ливонских замках достаточные гарнизоны.
Канцлер положил свою руку на тонкую, с шелушащейся кожей руку короля и тихо заговорил, повторяя свои аргументы на сейме:
— Есть немало таких, что опасаются тягот управления слишком большой страной. То нам дивно! Нихто того не страшится, получая от его милости круля новые маетности.
Владельцы маетностей засмеялись и уже терпеливее слушали, что, если они хотят иметь nervus rerum (так
Перекрывая неопределённый шум, заговорил король. Латинские слова звучали не певуче, а жёстко, как немецкие, Стефан напомнил, что война с Московией есть историческая миссия Речи Посполитой, волею недоброй судьбы граничащей с этим опасным государством. Если не остановить русских, они захватят всё побережье Балтики и Европа окажется перед новым врагом, чья наступательная сила соизмерима с турецкой! Сознавая это, Запад поддерживает Речь Посполитую и Божьим словом — устами Папы, — и деньгами. «Но чтобы оправдать их надежды, мы сами должны показать свою решимость и силу!»
Он замолчал, исчерпав аргументы. Канцлер Замойский, обозрев притихшее собрание, спросил, «хто мает слово». Шляхта молчала дружно. Тогда один за другим стали подниматься со своих кресел старосты и державцы поветов, чья речь звучала здесь убедительнее королевской латыни.
Начиная с Богуша Корецкого, все соглашались с необходимостью платить, но Богуш высказал опасение, как бы чрезвычайные налоги не превратились в постоянные. «Налоги легче ввести, чем отменить!» Но в чрезвычайных обстоятельствах поветы готовы уплатить «двойную кварту», то есть половину ото всех годовых доходов «к четвёртому воскресенью после Масленицы».
Князь Курбский говорил не о деньгах, а об опасности московского нашествия. Панове не понимают, какая злая сила выросла у них под боком, пока они перины пролёживали да кубками бренчали. Татары ничто перед нею, мурзы пограбили да ушли, а московский великий князь придавит на века. Не злая судьба, как вещует пан Замойский, поставила республику лицом к лицу с Московией, а Божий промысел. Он же избирает народ, достойный подвига... Для одоления Москвы не одни деньги надобны, а сильный дух и крепкая вера. Ежели укрепимся духом, победим. А станем на наёмников надеяться, и деньги не помогут. «Время совлечь себя с пуховых перин, Панове!»
Король смотрел на Курбского задумчиво, внимательно слушая перевод. Когда Андрей Михайлович, упомянув наёмников, встретился с ним глазами, Баторий едва заметно кивнул ему и улыбнулся, как единомышленнику. Он не преувеличивал значения наёмных войск, он просто не знал, чем взбодрить дух этого непонятного народа, избравшего его не столько королём, сколько военным предводителем...
...Без пира ни один сеймик не мог закрыться. Шляхта, мысленно распростившись с деньгами, искренне пила за здоровье короля и за победу. Глядя, как торопливо, будто краденое, выхлёстывают будущие воины сычёный мёд, горелку и привозной аликант, Неупокой думал, что пёсья порода повсюду одинакова — жадна и зла. И так ему сладко возмечталось о тихом хуторе Вакоры с колодцем-вещуном, отражающим звёзды, с капустным огородцем и нагорной пашенкой, взятой «на посилье», с бочкой простого пива, опечатанной от праздника до праздника! Такой беспомощной и чистой показалась ему крестьянская жизнь, что впору было заплакать и бежать туда, спасать её от всех этих хозяев жизни, от царей...
— Что с тобой? — удивился Фёдор
— Ихнего мёду перепил, — покаялся Неупокой.
3
Король Стефан проникся к Курбскому державной «лаской», как к искреннему своему союзнику. Он приказал остановить все судные дела против Андрея Михайловича и обратился с личной просьбой к епископу Владимирскому Феодосию, чтобы тот развёл князя с княгиней «без причин», то есть без соблюдения условий, дозволяющих развод. Андрей Михайлович при свидетелях пообещал покончить дело миром, «отпустить Марию Юрьевну со всей учтивостью».
Но ранее жены он отпустил Неупокоя и Игнатия.
— Скажи по правде, як поминают меня в России? — спросил он Неупокоя на прощание. — Проклинают?
— Больше молчат. Послания твои помнят.
— Ты ведь туда вернёшься?
— Как Бог велит.
— Вернёшься, не по пути тебе с Косым. Душа твоя мирская, неспокойная, ты посох держишь, как копьё. Воевал до пострига?
— Кто ныне не воюет, государь?
— Видно по повадкам, да и по посадке в седле. Уходи, да поскорее, бо попадёшься на глаза Воловичу, он тебя враз обесит. Сколько он сам таких-то иноков за рубеж послал.
— Я не шпег, твоя милость, я с миром пришёл. Крест поцелую.
— Верю, а то бы... Да ведь мы и сами, случается, не ведаем, кто мы есмь: скитальцы Божьи альбо шпеги господарские... А где ты письма мои читал? Не ходят же они в списках меж простых людей.
— Я в Печорах читал, — слукавил Неупокой, читавший послания Курбского в Приказе посольских и тайных дел. — Хоть за них головы рубят, все знают, об чём они.
— И то отрада... Яну Глебовичу от меня поклон.
Курбский с тоскою взглянул в окно на пролетевшего стрижа. Не потянуло ли его в дорогу, беспокойного? Лицо его, подрезанное около губ морщинами, выглядело поздоровевшим, освежённым. Так здоровеет человек, решившийся наконец на неизбежный и освобождающий шаг — бежать из дома, расстаться с женщиной или постричься в монастырь...
Дорога в Минск шла по уже знакомым еловым и ореховым чащобам, верховым земляничным борам, перемежавшимся с корявыми лесочками на окраинах ровных, словно зелёная столешница, болот. Всегда неожиданные озёра так были заселены утками и гусями, что глаз невольно искал и человеческое жильё — непуганые птичьи сборища производили впечатление домашних. Но деревенек было немного, и чем далее на северо-восток, тем они попадались реже. След человека, впрочем, никогда не исчезал, особенно поблизости от ягодных или грибных угодий: то колья для самоловных сетей торчали из бурелома, то оставленные до осени перевесья — лёгкие сети, протянутые между соснами. Их устанавливали, приметив прогалы, где год за годом пролетали птичьи стаи. Сетка натягивалась особыми шнурами, птицы дружно ударялись в неё... Однажды Игнатий усомнился: «По добру ли идём? Не изготовлены ли для нас такие же перевесья в Минске?» Неупокой ответил кротко: «Не хочешь, я один пойду. Ступай к Феодосию». Косой, чувствуя непонятную слабость («Чаю, не смерть ли близко, братие!»), подался прямо к себе, на Усочорт.
Ближе к Минску явились пологие всхолмления, болота сверху выглядели сине-зелёными блюдцами. Идти стало веселее. И здесь встречались охотничьи сооружения, но уже более основательные, для богатых забав: загоны из брёвен с широким входом и обманными закоулками, шагов десять — двадцать в поперечнике, — для ловли зубров; толстые сети на кольях, верёвка — в палец толщиной. Такие сети стоят до десяти злотых, их и оставлять-то опасно, да, видно, местные знатные охотники повывели воров в своих лесах.