Тоска по чужбине
Шрифт:
Одной угрозой Юргена было не взять. Нагой спросил:
— Какой милости ты просишь у государя?
— Велел бы государь пожаловать меня в Режицком уезде моей мызой...
В пятницу, день приёмов, договорённость была закреплена. Государь принял Юргена. Без долгих церемоний он приказал ему идти под Режицу с Передовым полком, связаться с сыном Христофором и передать ему, «чтобы ярости» царя «на себя не возводил». «Мы подданные твоего царского величества и просим твоей милости», — напомнил Юрген о вожделенной мызе. Иван Васильевич позвал его к обеду.
На том же пятничном сидении с воеводами было решено: в замке оставить Григория Колычева с сотней стрельцов; в предместье возвести храм Святых
Во время постного обеда, благо озёрной сладкой рыбки натащили латыши, Иван Васильевич пожаловал отцу и сыну Ольденбокам шубы, а Афанасий Фёдорович намекнул, чтобы они просили землю подальше от Режицы и Люцена. С тем Юрген уехал в замок — думать.
Приставленный к нему Андрей Лишний, сын Хлопов, вернулся к вечеру, в меру налитый пивом, и привёз бумагу, написанную по-немецки. Юрген фон Ольденбок просил дать ему поместье в России, заключив письмо обезоруживающим обещанием: «Мы хотим вашему величеству служить, как и иным государям служили».
Режицкая дорога крутилась по пологим холмам, заросшим сыроватыми лесами. Лишь изредка появлялись прогретые сосняки да справа посверкивали долгие озёра. Эта земля как будто постоянно вздыхала, рождая слабые всхолмления и ложбинки, и речки текли по ней извилисто и неуверенно, а у озёр были причудливо изрезанные берега. Посошные, вместе с лошадками тащившие наряд, то обдирали плечи, то еле удерживали телеги и пушечные катки на склонах. Вражеское войско могло внезапно появиться из-за любого холма и поворота.
Вместо него явились безоружные, радушно или лицемерно улыбавшиеся люди — мызники и посадские. Для встречи забили барабаны и заиграли сурны. На последнем взгорье, круто падавшем в долину реки Резекне, в виду замка и широко раскинувшихся садов, Христофор фон Ольденбок и мызник Фанерцбах просили государя принять их на службу, а город Режицу устроить, как его царское величество похочет.
Царь похотел: всех немцев отправить в Псков в сопровождении Андрея Лишнего, оттуда — в Москву, поселить в Немецкой слободе и наделить землями и жалованьем. В Режице построить церковь, мызы раздать русским дворянам, «кому пригоже».
2
Путь по чужой земле полон опасных неожиданностей. Он может растянуться на месяцы, на годы... На жизнь.
Михайло Монастырёв третью неделю сидел в подвале Венденского замка. Надежды на освобождение не было. Обиднее всего, что держали его там по указанию принца Магнуса, «государева голдовника». Отношения между немцами, литовцами, царём и Магнусом с каждым днём запутывались, становились непредсказуемыми, чреватыми изменами.
Венден, он же Кесь, или Цесис, стоял на Рижской дороге, вёрстах в двадцати к югу от Вольмара. Когда гофлейты, схватившие Михайлу на ночлеге, везли его в замок, хлестал густой июльский ливень. Справа, над невидимой долиной Гауи, металась сырая мгла. Лесисто-луговая, частью распаханная водораздельная равнина маялась под дождём, казалась бесконечной. Наконец слева появились отроги какой-то возвышенности, удобные для возведения замков холмы, размытые ручьями и оврагами. Михайло уже убедился, что немцы не упускали возможности построить замок, если находили подходящую горку.
Так и оказалось. Два замка они миновали не заезжая, а вёрст через пять дорога завернула в городок. «Кесь?» — с надеждой спросил Михайло. Капитан гофлейтов ответил гордо: «Венден!»
Вольмар и Венден были самыми сильными замками Инфлянт, возле них выросли многолюдные и богатые городки. Посаду Вендена не поместиться было на равнине, главная улочка круто скользила в сторону заболоченной низины, обходя замок слева.
По переулку выехали к кирхе, возведённой, как и в Вольмаре, напротив замковых ворот. Миновали подъёмный мост и первую стену. Этот наружный двор был плотно застроен, даже крохотные торговые ряды выделены — пустые, разумеется, в ненастный сумеречный час. К главному замковому строению через долинку ручья и ещё один ров вёл мост с выносной стрельницей. За ним воздымалась главная стена, соединённая с бергфридом. Слитная громада угловых башен, стен, бергфрида выглядела мрачно. Пожалуй, Венден будет тяжелее брать, чем Вольмар, если... Если Полубенский не спляшет под московскую дуду.
Скоро, однако, Михайло убедился, что в Вендене никто не собирается плясать под дудку Полубенского.
Спешившись у моста, гофлейты ввели пленных в железную дверь округлой башни, а затем крытым переходом — в главное строение замка. После крутой лестницы и ещё двух полутёмных переходов Михайло потерял представление о том, где находится. Капитан гофлейтов распахнул дубовую дверь. Михайло и Рудак оказались в высокой горнице со сводчатыми потолками и каменным полом, застланным шерстяным ковром. Слабо горел камин, давая скорее сухость, чем тепло. Возле него на кресле с высокой чёрной спинкой, украшенной золочёными крестами, сидел худой немец с болезненно запавшими щеками и горькими глазами страстотерпца. По тёмной простой одёжке, похожей на кафтан без пуговиц, Михайло принял его за священника, но немец, как выяснилось из разговора, оказался капитаном замковых гофлейтов Генрихом Боусманом. По военному времени, он был здесь главным лицом.
Умница Рудак не выдал своего сомнительного знания немецкого языка, приберёг на чёрный день. Толмачил онемечившийся в Ливонии литвин, переиначивая русские слова настолько, что Михайло с трудом понимал его. Допрос из-за этого шёл трудно, немец злился, и видно было, что он с удовольствием отправил бы русских на шибеницу, как называли в Литве виселицу. Что-то ему мешало.
— Кто твой начальник — воевода? — спрашивал Боусман. — Отвечай от души, иначе прикажу пытать огнём.
Михайло не видел смысла скрывать имя князя Трубецкого. Тот прибыл в Инфлянты как полномочный представитель государя в его вотчину. Пусть немец это знает и готовится к встрече... Михайло говорил минуты две, литвин всё скомкал, но по губам Боусмана видно было, что основное он уяснил. Презрительной улыбки у капитана не получилось, хоть он и старался.
— Твой Трубецкой разбойник. Он убивает мирных жителей и жжёт мызы. А ты — его лазутчик!
— Лифляндская земля — вотчина государя моего. Как я могу быть тут лазутчиком?
На сей раз литвин перевёл, кажется, слово в слово. Немец взбеленился и стал кричать что-то такое страшное, что литвин решил не трудиться, заранее похоронив Михайлу. Потом Боусман откинулся на спинку стула, отвернулся к камину. Головешка в нём переломилась, огонь ожил, разделяя возмущение хозяина. Немец произнёс ещё три слова, их толмач перевёл чуть ли не шёпотом: