Тот, кто не читал Сэлинджера: Новеллы
Шрифт:
— Я никогда не думала, что ты можешь быть такой азартной, — улыбнулась подруга.
— Честно? Не могу тебе точно сказать, азарт ли это, — Роза посмотрела на свое отражение в овальном зеркале, висящем на стене; в черном, обтягивающем платье она действительно смотрелась неплохо. — Но я стала другим человеком-я стала самой собой…
В один из своих приездов Роза уговорила Баранкина сходить вместе с ней на пляж. Они пришли туда, когда стало смеркаться. Погода портилась, огромные волны накатывались на берег, вокруг было пустынно и тихо.
Роза стала
— Может, не надо тебе купаться? — неуверенно предложил Баранкин.
— Да брось ты! — махнула рукой Роза. — Я отлично плаваю, ничего не случится, не волнуйся.
— Ну, смотри, — сказал Баранкин, — а я тебя здесь подожду.
— Хорошо, — улыбнулась Роза, коснувшись его лица. — Я скоро вернусь…
И она ушла.
…Что чувствовала Роза в последний момент, когда мощное подводное течение сбило ее с ног, утащило за собой, закружило, завертело, отчего сердце не справилось с этим напором и разорвалось в груди?
Позже, на допросе у следователя, Баранкин, который был с Розой в тот трагический вечер, утверждал, что пытался отговорить ее и обойтись без водной процедуры: во-первых, из-за гигантских волн, во-вторых, потому, что у спасателей к тому времени закончился рабочий день, а в-третьих, коварный нрав подводных течений хорошо известен.
— Как отреагировала Роза на ваши увещевания? — спросил следователь.
— Простите? — не понял Баранкин, протерев слезившиеся глаза.
— Я спрашиваю, что же вам ответила Роза? — раздраженно бросил следователь.
— А, понятно… Сказала, что хорошо плавает и спасатели ей не нужны.
Баранкин был в шоке, не мог прийти в себя от случившегося; но, скорее, не только от того, что произошло с Розой, а, возможно, и от опасения быть заподозренным в убийстве: потому на вопросы отвечал сбивчиво, краснел, заикался, переспрашивал, то и дело теребя пуговицу на пиджаке и исподлобья поглядывая на следователя.
Роза Баранкину нравилась, но о своих отношениях с ней он, ерничая, говорил, что они окрашены в пастельные тона. Каламбур затертый, но, между прочим, отражавший истину.
Задав еще несколько вопросов, следователь дописал протокол, показал его Баранкину и попросил расписаться.
— Я могу идти? — нервно дернулся Баранкин.
— Идите, — вздохнул следователь, — в принципе, мне картина ясна, вы мне больше не нужны.
Домой в этот день Баранкин не пошел, зато отправился играть в карты, выиграл, проиграл, снова выиграл, забрал причитавшийся ему выигрыш, позвонил приятельнице и поехал вместе с ней в ресторан. Там основательно напился, да так, что впоследствии только и мог вспомнить, как его укладывают на диван и стаскивают брюки. Дальше шел полный провал, бездна, лишенная даже намека на сновидение, кромешный ад.
…Есть, конечно, искус написать о том, что утром, проснувшись, Баранкин осознал, что превратился в страшное насекомое. Но об этом уже когда-то написал Франц Кафка, тщедушный чешский еврей, боявшийся всего на свете и напридумавший в своих кошмарах такое, что Баранкину и не снилось.
Да и потом:
Как можно любить того, кто менял женщин, как перчатки, бежал от них, а одной из своих возлюбленных мог написать: «Я грязен, Милена, бесконечно грязен, оттого-то у меня мания чистоты. Нет песни чище той, что поется в безднах ада…»?!
Бесноватый
Новелла-фантазия, к 200-летию Н. В. Гоголя
Праздничный, веселый, бесноватый, С марсианской жаждою творить…
…А некоторые, знавшие Чарткова прежде, не могли понять, как мог исчезнуть в нем талант, каким образом может угаснуть дарование в человеке, тогда как он только что достигну л еще полного развития всех сил своих.
Но этих толков не слышал упоенный художник. Уже он начинал достигать поры степенности ума и лет; стал толстеть и видимо раздаваться в ширину…
…Разглядывая на простеньком, тоненьком конверте фамилию отправителя, Николай Тихонов буркнул себе под нос:
— Опять этот бесноватый! Что же мне с тобой делать? — и обшлагом рукава осторожно отер новенький орден, и без того лучившийся на пиджаке нежным светом славы.
Сливы лиловели в огромной хрустальной вазе, вазелинистого цвета виноград подставлял лощеные бока утреннему солнцу, проникавшему, вопреки всему, сквозь обильные кружева занавесок.
Тихонов машинально-меланхолично отщипнул округлую виноградную Ягодину, запил ее искрящимся «боржоми» и, чертыхнувшись, вскрыл конверт. Сердце неприятно забилось в ожидании очередного фортеля, на который был способен опальный поэт.
— Так. — сказал Тихонов, и, пробежав глазами короткую записочку, сказал сам себе: — Еще чего? — И еще раз прочитал вслух:
«Дорогой Николай Семенович! Повторяю: никто из вас не знает, что делается со мной.
Сейчас дело пахнет катастрофой.
Вмешайтесь, пока не поздно.
Верьте каждому слову моей жены.
Спешите. Иначе все кончится непоправимо.
О. Мандельштам»…
Тихонов задумался.
В это время в комнату неслышно, как кошка, зашла шаловливая жена и встала у него за спиной.
— Коленька, — сказала она, ласково коснувшись его плеча, — звонили из журнала, хотят у тебя заказать статью о творчестве Гоголя.
— А? — Тихонов вздрогнул. — При чем тут Гоголь?
— Не знаю… — жена прижалась к нему, нежно дыша в его коротко остриженный, крутой и упрямый затылок.
— Подожди… — он властно отстранил ее.
— Что такое, Коленька? — капризно спросила она.
— Гоголь, Гоголь… — задумчиво сказал Тихонов, и вдруг безо всякого перехода добавил: — А этот? Голь перекатная! А тут — Гоголь!