Тот, кто знает. Книга вторая. Перекресток
Шрифт:
Пирожки с яблоками она с благодарностью захватила, и торт по дороге купила, не маленький тортик, а именно торт, гигантских размеров овальную коробку, ведь в квартире не одна Бэллочка, а восемь человек. И отдельно для Наташи – бакинское курабье, она питает к этому масляному рассыпчатому печенью особую слабость. Какое счастье, что есть место, где можно не притворяться, побыть самой собой, не боясь, что из маленькой щелочки может высунуться Ирка Маликова и нашкодить.
Звонить в дверь она не стала, открыла своим ключом и сразу прошла на кухню. Так и есть, Наташка и Бэлла Львовна колдуют над плитой, они всегда стараются приготовить к ее приходу что-нибудь вкусненькое, как будто она живет в общаге, а не в семье, где кормят на убой.
– Ой, Иринка, ну зачем ты торт покупала! – застонала Наташа. – Я же специально «Наполеон» сделала.
– Ничего, – бодро ответила Ира, – много – не мало. Мне сладкого все равно нельзя, так что я твоим «Наполеоном» насладиться не сумею. Зато дети любят кондитерку, они и мой торт, и твой сметут в два счета. А что у нас на обед?
– То, что ты любишь, – с довольной
– Чудненько, – Ира чмокнула Бэллу Львовну в седую макушку. – Пойду поздороваюсь с мадам.
– Ира! – предостерегающе произнесла Наташа.
Как чувствует, что Ира собирается не просто поздороваться с Люсей, а сказать ей пару приятных слов. И чего она так перед сестрой трепещет? Замечания ей не сделай, слова не скажи. Ну ничего, Наташка не может, а она, Ира, вполне может. И скажет.
В свою комнату она вошла без стука. Еще чего, стучаться она будет, входя в свое законное жилище, где она всю жизнь прописана! Пусть эта зазнайка доморощенная спасибо скажет, что Ира по доброте душевной пустила ее пожить. Люся сидела за письменным столом, заваленным ворохом бумаг, и что-то печатала на машинке, Катя валялась на диване, грызла яблоко и смотрела в потолок.
– Здравствуй, Люся, здравствуй, Катя, – сказала она делано ровным голосом, тщательно проговаривая каждую букву, как на занятиях по технике речи. – Я не жду от вас бури восторгов по поводу моего визита. Можете оставаться на местах и продолжать свои занятия. Но при этом внимательно послушайте то, что я вам скажу. Телефон в этой квартире находится в прихожей, то есть в месте, доступном всем жильцам. Наташа потратила собственные деньги, и немалые, чтобы купить радиотелефон и создать всем соседям определенные удобства. Теперь свои личные проблемы можно обсуждать не в присутствии всех, а в своих комнатах. Но это не означает, что после разговора трубка остается вашей собственностью. Ее надлежит немедленно вернуть на место. Это первое. В квартире проживают две пожилые женщины, одна из которых является твоей, Людмила, мамой и твоей, Екатерина, бабушкой. Если им кто-то звонит, возьмите на себя труд не орать на весь дом, подзывая их к телефону, а отнести трубочку к ним в комнату. Это второе. И третье: если ты, Екатерина, еще хоть раз посмеешь разговаривать по телефону дольше пяти минут, я сама приеду и повешу на стенку в прихожей старый аппарат. Потом приведу мастера, который сделает разводку, и вторая розетка вместе с радиотелефоном окажется в комнате у Наташи. Она платила за этот аппарат, так что это будет справедливо. На время ее отсутствия трубка будет находиться в комнате у Бэллы Львовны и Галины Васильевны. Но вы, уважаемые Людмила и Екатерина, к ней доступа иметь не будете никогда и ни при каких обстоятельствах. Я вам изложила три пункта нормального сосуществования соседей и сделала это в максимально вежливой форме. А четвертое я добавлю лично от себя.
Она сделала два шага вперед и оказалась прямо перед Люсей, которая слушала ее завороженно, как кролик, загипнотизированный удавом. Ира, правда, никогда не видела, как это бывает на самом деле и бывает ли вообще, но читала об этом в жутко смешной повести Фазиля Искандера, она так и называлась «Удавы и кролики». Или «Кролики и удавы»…
– Если ты, Люсенька, будешь создавать своим присутствием или поведением своей дочери хотя бы минимальные неудобства Наташе, ее семье или Бэлле Львовне, я немедленно продам свою комнату. Сюда въедет новый жилец, и уж можешь мне поверить, я постараюсь, чтобы это был человек необыкновенных душевных качеств и нравственных достоинств. Надеюсь, ты понимаешь, что я имею в виду. Я – не Наташка, я тебя любить не обязана, и считаться с тобой, твоими капризами и твоими выкрутасами я не собираюсь. Пусть твоя обленившаяся и обнаглевшая вконец дочь научится отрывать от дивана свою жирную задницу, мыть за собой посуду, ванную и унитаз. А также и за тобой, если ты слишком тонкая натура для такой грязной работы. И запомни, если хоть еще один раз Вадим сделает Наташе замечание по поводу грязи и беспорядка, которые вы оставляете за собой, я немедленно займусь продажей своей площади. Я не шучу. Ты все поняла? И последнее. Через полчаса мы сядем обедать, вы с Катей будете мило улыбаться и участвовать в общем разговоре. Свое настроение можете заткнуть себе в одно общеизвестное место. Имейте в виду, я вам не деликатная и всех прощающая Наталья Воронова, я – дворовая девчонка Ирка Маликова, нахалка и бесстрашная авантюристка. Со мной тягаться у вас кишка тонка.
Она демонстративно хлопнула дверью, вышла из комнаты и вернулась на кухню.
– Где будем накрывать? – весело спросила она. – Давайте, я помогу. Что нести и куда?
Наташа ничего не спросила, только глянула не столько вопросительно, сколько затравленно. И в этом взгляде было все: и страх перед недовольством Вадима, который теперь устраивал чуть ли не скандалы, обнаруживая грязь, а ее становилось все больше и больше, ведь в квартире две старухи, три подростка и Люся, считающая ниже своего достоинства заниматься бытом, и за всеми ними нужно мыть, убирать и подбирать; и страх перед недовольством сестры, такой несчастной, с несложившейся судьбой, которая рассчитывала найти душевное тепло и покой в доме своего детства и юности; и страх перед переживаниями матери, которая все понимает, но в силу возраста, немощности и болезней уже ничего не может изменить; и страх перед самой собой, боязнь, что в один прекрасный момент нервы сдадут, выдержка подведет, воля ослабнет, и тогда… Даже страшно подумать, что тогда случится.
За
А Галина Васильевна сдала… Руки дрожат, суп из ложки то и дело проливается на платье, крошки и кусочки пищи во все стороны сыплются, а она даже не замечает, зрение теряет. А от операции отказывается. Уж сколько Бэллочка ее уговаривала, и себя в пример приводила, и других – ни в какую, не соглашается – и все. Боюсь, мол, еще хуже сделают, совсем без глаз останусь. Хорошо, что Вадима за столом нет, он такие зрелища плохо переносит, чистюля несчастный! Наташка жалуется, что он вообще старается поесть отдельно, чтобы за одним столом с тещей не сидеть, очень уж его раздражает и ее глухота, и ее неопрятность. Не хочет он понимать, что старость требует уважения, потому что приходит ко всем, к одним раньше, к другим позже, но ко всем, кроме тех, кто до нее просто не доживает. Наверное, думает, что он до самой смерти будет молодым, сильным, здоровым, зрячим и хорошо слышащим. Дурак! А может, он и не виноват? Просто не жил никогда бок о бок со стариками, такая семья у него была, что бабушки и дедушки – далеко, и перед глазами только молодые родители.
Зато Бэллочка – просто класс! Хоть и прибаливает все чаще и чаще, и на ноги жалуется, и на почки, и на сердце, но держится в свои семьдесят пять молодцом. Спина прямая, посадка головы – некоторым молодым на зависть, после операции на глазах стала носить очки в хорошей оправе, не в какой-нибудь там старушечьей, а в модной, красивой, от Гуччи, Наташка ей подарила, купила за безумные деньги. Бэллочка за собой следит, в халат только перед сном переодевается, а так – в юбочках с блузками ходит, и не в тапках раздолбанных, а в домашних туфельках, без каблуков, сильно разношенных, но все равно выглядящих лучше, чем войлочные шлепанцы. Вот сейчас восседает за столом в кремовой кофточке с жабо, на плечах – яркий турецкий платок, который ей Ира в прошлом году привезла из отпуска, седые волосы тщательно уложены, губы накрашены. Картинка! Ира-то понимает, да и Наташка тоже понимает, что все это – только ради Вадима, чтобы не угнетать его своей старостью. Кто ж спорит, что Бэллочке куда удобнее было бы ходить в шлепанцах и в теплом халате, в котором и прилечь днем можно, и измять или испачкать не страшно. До переезда Вадима она именно так и ходила. А потом, когда стало ясно, что в нем бешенство понемногу копится и закипает, стала стараться Наташке помочь беречь нервную систему мужа. Даже когда Бэллочка болеет, она никогда при Вадиме об этом не говорит, не жалуется, не стонет и не охает. Наташке на ушко шепнет – и все.
Саша и Алеша, как всегда, поели быстрее всех, для них обед, даже воскресный, с гостями, это не застолье, не повод посидеть и пообщаться, а рядовой прием пищи, который надо сократить до минимума, чтобы освободить время для более интересных дел.
– Мам, спасибо, мы поели. Мы пойдем к себе, ладно? – как всегда, Сашка выступает от имени обоих. В этой парочке старший брат – заводила, как он скажет – так и будет, но не думайте, что Алешка слепо ему подчиняется, не имея возможности высказывать собственные пожелания. При всей своей несхожести они вынужденно живут в одном ритме – в ритме школьников, серьезно занимающихся спортом в одной и той же секции. Утром вместе бегут в школу, потом на тренировку, вместе ездят на сборы и на соревнования, и свободное время у них всегда одно и то же, и друзья общие. Вот и получается, что если между воскресным обедом и вечерней тренировкой есть свободные три часа, то понятно, что проводить эти три часа они будут вместе. Уйдут в свою комнату, а там видно будет. Может, уроки поделают, может, кино посмотрят. Алешка, правда, еще и читать любит, его от книжки за уши не оттянешь, чего не скажешь о старшем мальчике. Тот свое умение складывать буквы употребляет исключительно на чтение школьных учебников (раз уж без этого никак нельзя) и на изучение аннотаций на коробках с видеокассетами. Никакого другого чтения Саша не признает.