Тот, кто знает. Книга вторая. Перекресток
Шрифт:
– Что скажешь, гражданин следователь? – спросил Василий Игоря, выслушав историю Жориной подруги.
– Скажу, что ситуация хреновая, – без ложного оптимизма ответил тот. – История с дешевой квартирой подозрительная, и ты, детка, беспокоишься не напрасно. Но только с точки зрения нравственности. Ты же честно купила квартиру у предыдущего владельца, ты и знать не знала, что там что-то нечисто. Тебя суд признает добросовестным приобретателем, верно, гражданин адвокат?
– В принципе, да, – отозвался Василий, – если у афганца нет родственников, которые будут оспаривать законность сделки. Но и здесь, я думаю, все чисто, этот афганец сам продал хату, добровольно. И все документы сам подписал. Другое дело, каким обманным путем его на это подбили, но тут уж, как
Игорь предпочел эту тему больше не развивать, после рассказа девушки у него резко испортилось настроение. Из головы не шел Жека Замятин, к которому предстояло на днях заехать в гости. Женька, безногий инвалид-афганец, много пьющий. Конечно, с ним такой номер не пройдет, он живет не один, а преступники, если не полные идиоты, ищут одиноких, о которых некому позаботиться и которых никто не станет искать.
– Поздно уже, пора ехать.
Он резко встал из-за стола и потянул Ирину за руку.
– Как это ехать? – возмутился Грек. – Почему? Я же с ночевкой приглашал, дом большой, места всем хватит. Завтра воскресенье, выспимся, еще шашлычка сварганим, в лесу погуляем, вон красота какая кругом…
– Извини, – прервал его Игорь, – мне завтра на работу надо, я дежурю.
– Игорек, ты же выпил, – осторожно заметила боязливая Леночка. – Как же ты машину поведешь?
– Ничего, я много не пил. И ехать буду аккуратно. В крайнем случае ксивой прикроюсь.
Всю обратную дорогу он молчал, думая о Замятине. Не так давно Женька позвонил ему на работу и попросил помочь вытащить из милиции какого-то своего приятеля, которого замели за хулиганство. Игорь помог. Правда, оказалось, что замели его не за хулиганство, а за ношение незарегистрированного оружия, но все равно отпустили, проникнувшись сочувствием к ветерану, проливавшему кровь на неправедной войне, в ошибочности которой уже покаялось государство. А еще раньше Жека обращался с просьбой узнать фамилию следователя, в производстве у которого находится уголовное дело по обвинению еще одного бывшего афганца в разбойном нападении. Дескать, Совет ветеранов – участников афганской войны хочет написать ходатайство и заступиться за несчастного, контуженного вражеским снарядом, да вот не знают, на чье имя и к кому обращаться. Игорь и здесь помог. Но его не покидало противное чувство, что Жека его использует. Пока вполне невинно, ни о чем предосудительном он не просил, но большие преступления всегда начинаются с маленьких проступков, это Игорь Мащенко, проработавший следователем одиннадцать лет, знал точно.
– Разве ты завтра дежуришь? – спросила Ирина, когда они уже въехали в город.
– Нет, – коротко ответил он.
– Значит, соврал?
– Значит, соврал.
Он ожидал, что жена начнет расспрашивать, зачем он солгал друзьям, да почему у него испортилось настроение, да о чем он так напряженно размышляет всю дорогу, но она неожиданно заговорила совсем о другом:
– Знаешь, Игорек, я думаю, мы правильно сделали, что не остались ночевать у Георгия. Мне после всех этих разговоров так тягостно сделалось. Так неприятно…
– И что тебя так расстроило? – удивился он.
За столом Ирина улыбалась, и уж никак нельзя было сказать, что она чем-то огорчена или недовольна. Неужели мужской треп о сексе и импотенции показался ей излишне сальным? Ну, это уж, знаете ли… Второй раз замужем, нечего из себя кисейную барышню строить.
– Эта история про профессора, от которого все отвернулись. Это ужасно, Игорь.
В ее голосе Игорю почудилась настоящая боль.
– Что здесь ужасного? Человек поступил некрасиво, общественность его осудила. Это случается сплошь и рядом.
– Да нет же! Я не об этом.
– А о чем? Я что-то не понимаю.
– Даже не знаю, как сказать… Вот представь себе, что тебе кто-то на ушко шепнет, будто… ну, я не знаю… Ну, например, Василий избивает Леночку, запирает ее в ванной на сутки, не выпускает, не кормит. Другими словами, систематически и жестоко над ней издевается, обзывает по-всякому. Сама Леночка об этом никому не говорит и не жалуется. Вася, естественно, тоже тебе об этом не говорил. А кто-то вот шепнул. И что, ты сразу вот взял и поверил? И отвернулся от Василия, и руки ему не подаешь?
– Бред! – фыркнул Игорь. – Я Ваську знаю пятнадцать лет, даже шестнадцать. Он на такое не способен.
– А как же тот, кто тебе шепнул? Он же откуда-то это взял, значит, он что-то знает.
– Да что он может знать? Особенно если и Леночка молчит, и Васька. Наврал из зависти или из мести, или просто дурную шутку решил сыграть. Ему никто не поверит.
– А почему про профессора все сразу поверили? Он ведь тоже, наверное, не распространялся на каждом углу о том, что стучал на артистов. И сами артисты наверняка не знали, почему их не выпустили. То есть понимали, что их сочли неблагонадежными, но не знали, почему конкретно, за какие слова и поступки и кто их сдал. Никто ничего точно не знал, потом появился у профессора недоброжелатель, шепнул гадость на ушко одному, другому – и дело сделано. Профессор весь в дерьме, депрессия, импотенция, петля. Почему же никто не засомневался? Почему никому в голову не пришло, что это провокация? Почему никто за него не заступился?
– Ириша, ты рассуждаешь как обыватель, а это неправильно.
– А как правильно? Объясни мне, как правильно рассуждать.
– Во-первых, мы с тобой знаем эту историю только со слов Василия. А он, в свою очередь, со слов следователя. Следователь же – со слов тех людей, которые были знакомы с профессором и описывали ситуацию с его травлей. Ты представляешь, сколько искажений могло произойти на этом долгом пути? Ни следователь, ни Вася, ни тем более мы с тобой не знаем точно, что и как там происходило. Может быть, за профессора активно заступались. Может быть, сначала никто не верил в его стукачество. Может быть, ему задали прямой вопрос и получили на него утвердительный ответ, после которого уже никто ни в чем не сомневался. И таких «может быть» я тебе три тысячи могу перечислить. Мы с тобой не знаем, как все было на самом деле, а ты берешься анализировать ситуацию и судить о ней. Это неправильно. Боюсь оказаться похожим на маму, но воспользуюсь ее любимой формулой: «Это я тебе ответственно заявляю как следователь». Ты как обыватель готова верить любым нелепым россказням, а я как юрист верю только фактам, которые доказаны в установленном порядке.
Ира некоторое время молчала, вероятно обдумывая услышанное. Потом снова заговорила:
– Я, наверное, слишком молодая, чтобы это понимать… Игоречек, а почему нельзя было выпускать за границу неблагонадежных? Пусть бы себе ехали на свои гастроли.
– Девочка моя, ты действительно еще очень молоденькая, – снисходительно ответил он. – Неблагонадежные – это те, кто мог попросить политического убежища и остаться за рубежом. Или просто сбежать. Этого нельзя было допускать, поэтому их старались выявить заблаговременно.
– Но почему? Я не понимаю, почему? Ну и пусть бы оставались, жалко, что ли? Если человек не хочет здесь жить, зачем же его насильно удерживать?
– Ирка, ты – истинное дитя свободы! – расхохотался Игорь, чувствуя, что от такой искренней наивности жены у него даже настроение улучшается. – Тебя что, диссиденты воспитывали?
– Какие еще диссиденты? Соседи меня воспитывали, – буркнула она недовольно. – Между прочим, Бэлла Львовна в партию еще во время войны вступила, она всю войну в госпитале проработала, даже в эвакуацию не уезжала.