Тот самый яр...Роман
Шрифт:
— Повезли кандалы снимать, — предположил счетовод Покровский.
Каждый подумал о свободе, словно вдохнул хвойного аромата.
Не дав встретиться с роднёй, мужиков доставили к кузнице. Чёрная избушонка показалась Никодиму Савельевичу чужой, неласковой. Думал — прольёт слезу от радости встречи. Испытал опустошение души. Выжгли нутро калёным железом. Улетучилась тоска по наковальне, молоту.
— Чего размечтался, бугай?! — пробазлал неопохмелённый Ганька. — Подкопили на нарах силёнок — колхозу
— Снимай кандалы!
— Мы и тут из вас дурь выбьем, — взвизгнул Горбонос. — Ваши вериги надолго.
Шустрый Оскал летал по Заполью, блажил:
— Дядю Никоду освободили! Дык я помог.
Ждали появления мужей Соломонида с Прасковьей. Фунтиха сунула рассыльному горячий пирожок с горошницей.
— Рассказывай, родненький, подробности.
— В кузне они.
Сердчишко Праски забилось сбойно. Набросила клетчатую шаль, засуетилась.
— Схожу разузнаю.
На подходе к кузнице её остановил ухмылистый Ганька.
— Стоять! Свидания запрещены!.. Пошла вон!
— Козёл безрогий! Грубить вздумал. К мужу, к свёкру иду. Ни к тебе — шкуре продажной.
— Докаркаешь! Мы при исполнении задания…
— Исполнители вонючие! Прочь с дороги!
Оттолкнув надзирателя, упрямая молодайка подбежала к Тимуру, уткнулась в грудь разгорячённым лицом. Из распахнутой серой фуфайки несло стойким потом.
— Поцеловки отменяются, — секретничал на ушко муж, — вишь, губы скалками.
Поначалу Прасковья не разглядела синюшные рассеченные губы.
— Выродки! — ненавистно посмотрела на конвоиров.
Обняла Никодима. Разглядела его потемневшее осунувшееся лицо.
— Ничего, дочка, дюжим, — успокоил свёкор.
— Чья теперь кузница? — спросил вызывающе Никодим.
— Обчая, — ехидненько ввёл в курс собственности Ганька.
Заглянув в нутро избушки, Селиверстов осудил:
— Сразу видно, что обчая. В свинарник превратили.
Надзиратель Фесько, отведя в сторонку растревоженную Прасковью, буркнул:
— За свидание водки притартай… можно самогонкой рассчитаться.
У Саиспаевой мелькнула спасительная мысль. Подмигнув Тимуру, побежала к Фунтихе.
«Подсыплет наша знахарушка зелья в самогонку — скоренько с копылков свалитесь…»
Развели горн. Навели порядок вокруг наковальни.
Рассылёнок-освободитель приплясывал у двери:
— Дядя Никода! Дядя Тимура! Дык радость какая!
Горбонос с матюгами налетел на парнишку, пытаясь ухватить за красные уши.
Вмешался Ганька:
— Оставь, визг поросячий поднимет.
Появился председатель. Рожа у Евграфа Фесько растестилась. Пышные щёки наползали на седеющие виски. Племянник услужливо помог слезть с уросливого гнедого жеребца. Седло на нём было роскошное, конфискованное у зажиточного казака. Ганька отдал по-военному честь:
— Докладываю,
— Может, снимете с них железки?
— Не велено. Большой риск побега.
Рассыльный Оскал поднёс пальцы к скользким ноздрям жеребца, смазал слизью. Поупражнялся за спиной — хорошо ли маслится фига. Большой пальчик втискивался в соседние с лёгкостью ерша.
Председатель не ожидал от чертёнка такой прыти. Подскочил и вытворил багровому носу Евграфа знакомое подношение. В нос ударил запах лошадиных соплей.
— Гадёныш!
Фесько с силой оттолкнул храброго малого, не устоявшего на ногах. Шапчонка слетела. Оскал — по славному деревенскому имени Вася — упал навзничь, ударился затылком о заржавленный плуг. Лежал неподвижно. Правая рука судорожно подёргивалась: неразжатая фига продолжала посылать обидчику язвительную депешу.
Пепельные жиденькие волосы на затылке пропитывались детской, самой священной кровью.
Догадываясь о непоправимом, Фесько приказал племяннику:
— Скачи за фершалом!
Гремя кандалами, к мальчику подошли кузнецы. Никодим бережно поднял остывающее тельце: оно показалось легче ржаного снопа. Из разбитой головы усилился красный капёж. Широкой ладонью любимец Васи — дядя Никода зажал рану.
— Зверь лютый! Мало тебе нашей крови, ещё и детскую кровушку пьёшь.
— Поговори мне! — вскипел Евграф. — Сам оступился. — Убирайтесь в кузницу!
Размахивая наганом, как шашкой, Горбонос наскакивал на кандальников:
— Марш на работу! Без вас разберёмся.
Как малютку, баюкая горемыку, Никодим Савельевич шепотил:
— Васенька, живи… живи, Вася…
В избе-пытальне на дыбе у кузнеца Селиверстова докрасна созрела мысль о мести. Под ударами разнузданной казацкой нагайки надзирателя Ганьки разбухала злоба на главного артельщика Фесько — тупого лодырного мужика. «Дорвалась сука до властишки, жизнь нашу изъела… бросила паршивым псам на растерзание…» Ничего не стоило придушить в зоне Ганьку — змеёныша. Откладывал месть… Придёт срок — покажет ему бугай рога острые, копыта пудовые.
Всем нутром, всей кипящей кровушкой чуял Никодим близкий смертный час. Многие нарники-невозвращенцы лезли в вещие сны, предупреждали о скорой развязке. Не ожидал кузнечных дел мастер, что багровое колесо рассейской истории готовится раздавить человека, ещё недавно добывающего для народа озвученную лозунгами свободу: она — дитя-недоносок — скоренько переродилась в неволю, гнёт, иго. Власть оказалась зловещей, ощеренной во всю красную пасть. Вздёргивать на дыбу храброго русского солдата?! Глотал удушливые газы неметчины. Мок в окопах. Ходил в рукопашные схватки. Доблестный штык оставил много смертельных мет под вражескими мундирами.