Тот самый яр...Роман
Шрифт:
— В мой огород камень?
— Да таких заросших огородов без тебя нагорожено ой-ой сколько…
— Ты праведница?
— Ох, милок, спросил о чём… Наверно, за одним Всевышним грехов не сыщется… Житуха наша настроена на блуд да на пакости разные… Меня вон судьба сгорбатила: вёдра на руки вешай, да в колодец за водой иди.
— Моя душа болью выплёскивается… что делать — не знаю. Врачи какую-то мудрёную болезнь определили, говорят: раньше такой за людьми не водилось.
— На психу не тащат и то благодать.
— Взвоешь от такой удачи.
— Ты
— Не раз думал об этом… Вот войну прошёл, три ранения на плоти ношу. Разве Великая Отечественная не могла омовение огнём сделать? Нетушки. Всё грозный кулачище из хлорной ямы в морду тычет. Тебе одной, как на духу, всю правду поведал. Гляжу вот в твои глаза угольные и врать не в силах. Так и выворачиваешь душу наизнанку…
— Видно, судьба твоя сразу не по той дороженьке повела: она умеет на раздорожицу выводить и пинка под зад давать, мол, катись в любую сторону света, ты мне не интересен…
Захотелось фронтовику Воробьёву сменить горькую тему разговора, спросил:
— Как продвигаются дела базарные?
— Да поторговываю помаленьку старьём. На барахолке жизнь особая: матерно-обманная, разухабистая…
Варвар не хотела выпускать из головы упорные мысли. Не понравился перескок в разговоре.
— Съезди, Натанушка, съезди на Обь широкую. Сходи на тот самый яр опозоренный нелюдями. Отче наш обязательно поможет… Шепчи, шепчи молитву, как заклинание… впускай слова в душу, в кровь, в сердце… Не смотри на меня, ведьму, потрёпанную жизнью, косо. Дело говорю. Не одна психушка не вылечит, пока сам себя на правёж не поставишь да очищаться не начнёшь.
— Неужели ты историю в школе когда-то преподавала?
— Два моих ученика диссертации успели защитить.
— Как ты трактовала годы страшных репрессий?
— Называла это затмением рассудка властей… Всё поняла по твоему взгляду въедливому… да, таскали в грозный комитет, от работы отстраняли… вернули честный труд, видно золотым педагогом посчитали — не позолоченным… Хочешь спросить — горела ли я в пламени любви?
Старик нервно вздрогнул: его поразило мгновенное прочтение мыслей. Он лишался последней возможности утаить что-то от мудрой ведьмарки.
— Любила, Натанушка, до умопомрачения… не могла без заикания слова вымолвить при красавце.
Варвара решила врать напропалую, наговаривать на себя напраслину.
— …Потом внезапно прозрела, дерзить стала… когда почуяла — брюхо затяжелело — к знахарке пошла… отраву пила… спицей колола… молодая была, ещё из студенток не выломилась… куда, думаю, мне дуре, с обузой в подоле идти… вытравила… потом деточек Бог не дал…
Натан Натаныч смог быстро разоблачить враньё:
— Катерина ходит к тебе, по хозяйству живо управляется. Роднее дочери…
— Приёмная она… детдомка…
— Варвар ты, Варвар! Под мою душевную беду подпору ищешь… мол, не ты один горем бит.
Разоблачённая старушка посмотрела на постояльца пристально и загадочно.
— Прокатись на свой неродной Север,
— Не гони, сам знаю, что делать! — вспылил фронтовик. — Куда недопитую бутылку водки спрятала?! Сколько раз предупреждал, фронтовые сто граммов для меня — запас неприкосновенный.
— Если бы ста граммами ограничивался… Вижу, пришёл с кладбища угрюмый, думаю, одним чаем дело не кончится.
— Прости, Варвар, за срыв… не серчай на квартиросъёмщика, выгнанного сынком из благоустроенной квартиры. Не ходить же по инстанциям, не клянчить новое жильё.
— Ветеран заслуженный, орденов да медалей на полгруди… Не грех — два-три порога обить… Партейцы вон какие хоромы элитные понастроили себе.
— Да хрен с ними — дворцами краснокаменными! Нам с тобой достанется скоро по хороминке досчатой: самоё уютное жильё… Тащи-тащи бутылочку. Выпьем во здравие жизни.
На голубой тумбочке ветерана ворох лекарств. Забудет иногда какую коробочку открывать, синюю или зелёную пилюлю на свет божий выводить.
Смахнёт разом на пол всю прописанную медицинщину, плюнет на рассыпанную таблетную роскошь, ухмыльнётся:
— Олухи царя небесного! Химией не воскресишь душу…
Фронтовые, теперь тыловые нормы жидкого довольствия тоже не воскрешали радость, не длили часы и дни успокоения.
Когда-то в далёкой молодости душещипательная поэзия Есенина доставляла свежие родниковые потоки, омывала вместе с кровью израненное безответной любовью сердце. С полуостячкой Прасковьей Саиспаевой пожилось недолго. Зашухарила со светлооким надзирателем Ярзоны, выплюнула из своего сердца Натана, как подсолнуховую шелуху изо рта. Вставил в барабан револьвера один патрон, прокрутил страшную вертушку три раза и чакнул в висок. Без гула обошлась фаталисту каверзная проделка. Не стал испытывать судьбу дважды… посмотрел в патронник: на одно счастливое деление не докрутил барабан.
«Если выпала козырная карта жизни, — размышлял в нервной трясучке чикист, — значит надо дальше вертеть колесо своей истории… значит не совпали взгляды барабана револьвера с ободом житейского колеса…»
Перестал возводить водочку на царственный трон, месяца три кто-то подкачивал энергию стоицизма. Кто-то же и отказался брать надолго душу на поруки.
Радости тянулись пунктирные, а серость бытия прочерчивала линии длинные, чёрные. Служба подливала туши из чернильницы-выливайки. Никто не дарил непроливайку, не вмешивался в игру больного воображения.
В Колпашинский магазин смешанных товаров завезли гаванские сигары. Покоились они в красивых коробках под плотным целлофаном. Манили, просились в рот. Не курил по первой юности, согрешил по второй. От пробной затяжки поперхнулся удушливой гарью, раскашлялся. В горле словно водили ёжиком для чистки ламповых стёкол.
— Дьявол! Сейчас глотка взорвётся!
— Дай попробовать, — попросил одновзводник Ерёмка, заядлый курильщик.
Принялся сосать сигару, будто во рту была обычная смертная папиросочка.