Тот же и другой

Бычков Андрей Станиславович

Накатавшись, Валентин вернулся в отель. Тело устало, гудело. Валентин был Валентином. Он не был Филиппом. Он хотел, чтобы Филипп стал таким же, как и он.

Ему было легко не вспоминать, потому что он знал, что ему никуда не уйти от воспоминаний. Но сейчас они все еще были вдалеке. Как за границей экрана.

Он принял душ и спустился в кафе. Широкоскулая казашка разносила дымящиеся супы.

«Красный комбинезон, наверное, из другого отеля».

Он заказал

пятьдесят коньяка. Широкоскулая улыбнулась.

И вдруг – вошла та, в красном комби…

После обеда он снова поднялся в свой номер, и теперь лежал на кровати, вспоминая, как девушка прошла на один столик дальше, села спиной… Легкий укол, поворот на кантах, яркий снег, красный комбинезон… Позвонить жене?

– Я ни в чем не виноват.

– А я тебя и не виню.

– Я просто не мог не улететь, понимаешь?

– Я прекрасно понимаю тебя. Ты ни в чем не виноват.

– Что ты заладила – не виноват, не виноват!

– Я и, правда, не виню тебя.

– Что сказал профессор?

– Подтвердил.

– Значит…

– Ты же ни в чем не виноват. Ты улетел спокойно.

– Я отвез Фила в больницу во второй раз, понимаешь?!

– Он сам просил его отвезти.

– Но именно я отвез его, а не ты.

– Я говорила тебе, что…

– Он не идиот!

– Ему поставили диагноз.

– Я ненавижу твоего профессора!

– А твой сын ненавидит тебя!

– А ты ненавидишь своего сына!

– Зачем ты позвонил? Ты мог бы и не звонить. Тебе же там хорошо. Ты катаешься. Ты развлекаешься.

– Мне надо было вырваться. Ты же знаешь. Весь этот год – сначала отец, мать… Теперь эта история… Ты же знаешь, что мне надо было вырваться!

– Развлекайся.

– Я не развлекаюсь! В конце концов, в больнице с ним ничего не случится. Ты бы знала, чего мне этого стоило!

– А я?

– Ты валялась пьяная и хохотала!

– Я ничего не!..

– Заткнись!

Он бросил трубку. Он хотел швырнуть трубку в стену, чтобы трубка раскололась пополам. Разлетелась на две, на три половины. На четыре. Он еле сдержался. Телефон упал на постель.

Снова в ловушке.

Снова в капкане.

Также, как и когда татары не прорыли еще четыре кольца.

Но ведь все уже позади.

Он посмотрел в окно. Горнолыжники скользили. Наверное, они ни о чем не думали. Ни о чем не вспоминали. По склону скользили тела. Изгибаясь на поворотах, приседали на параллельных. Кто-то упал, отстегнулась лыжа, закрутилась в снежном вихре.

Вечером включат прожектора. Идти сейчас уже нет смысла.

Валентин спустился в фойе. Подождал. Потянуло в буфет.

Казашка ополаскивала бокалы. В проеме кухни изогнулась половинка ее черного облегающего трико.

– Вам что-нибудь налить? – глаза ее засмеялись.

– Нет, спасибо, – сказал Валентин.

Оглянулся:

«Ее, конечно же, нет…»

Спросил:

– А молоко у вас есть?

– Молоко? – с удивлением переспросила

официантка.

И достала легко. Из холодильника.

– Сами-то катаетесь? – спросил Валентин, глядя, как она наливает.

– Я здесь зарабатываю, – засмеялась она.

– Значит, не катаетесь?

– Один раз за три месяца. На сноуборде. Влетела в ограду так, что больше не хочу.

– Ушиблись?

– Нет, слава Богу, – она рассмеялась, – упала на попу.

Он выпил молоко и заплатил. Как за коньяк.

– Спасибо, – сказала она, широко, загадочно улыбаясь.

Помолчали. Он посмотрел ей в глаза и спросил:

– А что вы делаете сегодня вечером?

Да, он имел на это право… Он построил дом… Это все было летом… Дом для нее, дом для Фила. А сейчас февраль. Несколько месяцев в больнице. Весь этот рецедив. Гадина. Задушил бы своими руками.

Валентин стоял возле лифта. Развел пальцы, сжал…

«Надо было не молока, а коньяк».

Лифт подошел. Двери открылись.

Красный комбинезон.

Девушка улыбалась, как будто его ждала.

2

Где-то там, в больницах, скользил на черных крыльях Фил. Он знал и не знал, с этажа на этаж, на черных, горизонтальных, полупрозрачных. За ним закрывали двери, и перед ним открывали двери, чтобы он не мог вернуться назад, чтобы он поднимался все выше и выше, мрачные сестры в халатах весны и января.

Он был один, он всегда был один. Это странное одиночество, что другие люди – всего лишь роли, которые как будто играли с ним в одном театре, в котором по странной причине приходилось не только играть, но и жить, так невозможно жить. И если бы только не своя комната, где можно быть никем или кем-то другим.

Длинные больницы, полупрозрачные, с затемненными стеклами, справа и слева приоткрываются двери. Они следят, как он скользит по длинным коридорам, не вглядываясь в их лица, они подсматривают за ним, но ему все равно, все дальше, пока не щелкнет в очередном замке очередной ключ, и не откроется очередная дверь, все выше, на самый последний…

Солнечная лестница перехода, высокие окна, за которыми яркая праздничная зима с охапками белого или синего снега на зеленых елках, как будто сегодня день рождения и вечером придут друзья, будут дурачиться, красные носы на резинках, будут шутить, играть, и вечером чай, где даже не помешают отец и мать, огромный со сливовым кремом торт, четырнадцать свечей, которые надо задуть одним махом, набрав побольше воздуха в легкие, слегка синеватый волшебный дым, что все получилось, все четырнадцать, и значит все будет хорошо, она позвонит, пронзительно синий и темный вечер, завороженное радостное молчание, восхищение друзей, синее сизое горизонтальное облачко, сползающее в сторону от сквознячка, что-то приоткрывшееся во всех лицах, и даже в блюдцах и чашках, в широких настенных часах, что всегда идут по кругу, невидимые стрелки, и это странное чувство, что ты по-прежнему счастлив, и все так просто и хорошо…