Тотальная война
Шрифт:
На вид он был типичным «ости», не избавившимся от социалистической провинциальности и невольно комплексующим из-за этого перед своими западногерманскими собратьями. Только из-за пенсионного возраста не спешил меняться и врастать в капитализм, довольствуясь тем минимумом, что ему полагался от объединения Германий. На оставшийся век хватит, пусть молодежь перестраивается. Лицо немца лоснилось здоровьем сибарита, толстый слой подкожного жира гарантировал запас сил и оптимизма, несмотря на любые перехлесты политики и личной жизни. Он был из тех счастливцев, что по утрам от
Максимов был уверен, что такого колоритного типа он не мог не заметить. Значит, не шел следом. Большее беспокойство вызывал молодой парень спортивного вида, расположившийся у стойки. Слишком типичный, слишком спортивный на вид, чтобы коротать вечер в прокуренной пивнушке. Парень сидел спиной к Максимову, ничем не выражая любопытства. Но в то же время надежно отсекал собой путь отхода.
После первой дозы немцу захотелось общения.
— Русский? — ломая язык, спросил немец по-русски.
— Да, — помедлив, ответил Максимов. — Что-то имеете против?
— Нет. Я любил русских. И еще больше люблю с тех пор, как вы ушли. Так бывает, не удивляйтесь. Когда разведешься с женой, с которой прожил не один десяток лет, вдруг начинаешь любить ее. Ничего не раздражает, она уже не пилит. И невольно вспоминаешь только хорошее. Самообман, конечно. Но это приятней, чем грызть себя, вы не находите?
Максимов насторожился. Внешний облик простака и любителя пива никак не вязался с такой способностью к образному мышлению и склонностью к парадоксам. И словарный запас у немца оказался подозрительно богатым.
Немец ущипнул за складки на боку проплывавшую мимо кельнершу.
— Два шнапса. Мне и моему другу, — распорядился он, подмигнув Максимову.
«Не нравится мне эта дружба народов», — подумал Максимов, отвернувшись к окну.
Его учили, что хорошее расположение подозрительно. Людям, в сущности, глубоко наплевать друг на друга, что является нормой. Малознакомые люди должны быть по отношению к тебе корректны и холодно вежливы, в рамках воспитания, конечно. Повышенный интерес и чрезмерные знаки внимания оказывают только при корыстном интересе: моральном, материальном или любом ином. Попытка разорвать дистанцию, обласкать вниманием и распахнуть душу, пусть даже по пьяному делу, должны восприниматься как скрытая атака. И никак иначе.
По столу стукнули два стаканчика. Заказы здесь выполнялись быстро, несмотря на толчею.
— Прозит? — Немец приподнял свой стаканчик. Максимов сконструировал форму вежливого отказа и приготовился выдать ее вслух, когда немец неожиданно сказал:
— Напрасно ждете. Он не придет. — У немца вдруг совершенно пропал акцент.
— Я никого не жду. — Максимову удалось скрыть удивление.
— Да? А мне показалось, что ждете. — Немец хитро прищурил свои медвежьи глазки. Он обвел рюмкой прокуренный зал. — Здесь многие ждут Леона Нуаре. Из окна не видно, но если пройдете вверх по улочке, то увидите две машины. В одной скучает парнишка из русского посольства. В другой сопят два борова из БНД. Наряд «крими» засел в квартире напротив двери Леона. Ребята из самых разных
Максимов краем глаза заметил, какой напряженной и чуткой стала спина парня у стойки. Нет, с такого расстояния он ничего слышать не мог, но, очевидно, какими-то сенсорами уловил, как резко подскочило напряжение за столом.
— У вас прекрасное самообладание, Максим, — произнес немец. Чокнулся о рюмку Максимова. — Прозит?
— Прозит! — Максимов резко опрокинул в себя жгучую жидкость. Выдохнул в кулак. Промокнул выступившие слезы. — Вы угадали, меня зовут Максим. Но никакого Леона я не знаю.
Немец в этот момент был занят тем, что посылал вдогонку за шнапсом оставшееся пиво, поэтому что-то невнятно промычал в кружку.
— Уф. — Он отставил пустую кружку. — Верю, не знаете. У вас были другие причины экстренно покинуть Гамбург. Сразу же после разговора с профессором Брандтом.
Максимов отметил, что кулаки у немца размером точно с пивные кружки и веса в нем полтора центнера. Несмотря на возраст, в хорошей физической форме и наверняка резкий, как медведь в атаке. Такого валить придется с использованием тяжелых подручных средств, вроде стула. А еще под боком выжидает молодой, явно разрядник по какому-то мордобойному виду спорта. Тоска!
— Вы не представились, — напомнил он немцу.
— Курт Энке.
Немец протянул лапу, Максимову пришлось пожать ее. Заодно оценил крепкость ладони. Как тиски, хоть кирпичи дроби.
— А вы меня не узнаете? Впрочем, вам тогда было лет десять… Дед ваш, Святослав Игоревич, меня бы узнал.
Максимов выдержал паузу. Настала его очередь проверить самообладание немца.
— Нет проблем!
Он достал мобильный, вызвал из памяти номер деда. Мысленно прикинул разницу во времени между Москвой и Берлином и заранее настроился на бурную реакцию деда. Прикрыл ладонью трубку, чтобы хоть немного отсечь гул пивной.
— Дед? Это я. Звоню из Берлина. — Он вспомнил, что первый вопрос в мобильной связи — «ты где?».
— Из какого бардака? — уточнил дед.
— Пивная. Черт ее знает, как называется. Слушай, дед, ты знал Курта Энке? Такой сухой пруссак, длинный, как жердь.
— Нет. Энке похож на Ельцина в дни «работы с документами». Рожа лоснится, и глазки блестят. — Изучая историю, дед выработал в себе стойкую антипатию к вождям и царям всех времен и народов. — Он рядом?
— Да.
Дед помолчал.
— Так, спроси, помнит ли он Панкрата.
Максимов обратился к Энке:
— Дед спрашивает, Панкрата не забыли?
Немец задумался, потом расплылся в широкой улыбке.
— Егеря из-под Малоярославца? Как его забудешь! — Он приложил палец к круглому шраму над левой бровью. — Дробь срикошетила. Чуть глаз мне не выбил, алкаш в ушанке.
Максимов вновь прижал к уху трубку.
— Дед? Малоярославец.
— Правильно. Мы там охотились в семьдесят втором. Передай ему трубку.
Максимов молча протянул телефон немцу.