Тотем Человека
Шрифт:
— Это как?
— Боевой вылет, — объяснила Саша. — Туда, где очень нужно наше влияние, но куда нельзя послать спецназ.
Я помолчал, осознавая.
— Это раньше частая практика была, — пояснила Саша. — Раньше вас много было, таких, как ты.
— А сейчас?
Саша опустила глаза.
— Сейчас только ты один, — сказала она. — Я бы тобой ни за что не рисковала, но руководство требует. Говорят, это полезно… Психологически оправдано, короче.
— Чтобы я увидел результат?
— Да. Результат.
Вот так. Любишь зарплату — люби и под пули становиться.
— Да ты не бойся, — сказала Саша, словно прочитав мои мысли, — это безопасно. Про тебя ведь никто не знает, никто тебя не ждет. И прикрывать будут.
Да уж.
— Можешь отказаться, — добавила Саша. — Никто тебе слова не скажет. Будешь по-прежнему по фотографиям работать.
— Когда? — спросил я. — Когда этот самый боевой вылет?
— Этого никто не знает, —
Налетел жаркий ветер. Под окном росла старая, раскидистая липа, и ветер путался в ее кроне, шелестел листьями. Будто зеленой лапой, скреб веткой по оконному стеклу. Милон Радович жил на окраине города, деревья подступали к его дому вплотную, и точно так же стучала ветка в окно комнаты, где мы собирались. Мы предлагали спилить ветку, но учитель запретил, сказал, что любит деревья… Семь лет прошло. В тот раз — в последний раз — Черный снова потребовал от Милона Радовича 'всю правду о Потоке'. Черный уже давно вел себя с учителем странно, держался вызывающе. Давал понять, что Милон Радович от нас что-то скрывает, настырно расспрашивал о ритуалах Потока — слово 'ритуалы' Черный произносил с гаденькой ухмылкой. Вот и тогда он спросил: 'Если, по вашим словам, Тропа и Поток настолько похожи, то почему вы говорите с нами о Потоке в таком тоне?' 'В каком тоне, Макс?' — спросил учитель спокойно. 'Будто это запрещено цензурой, — сказал Черный. — Скажите честно, что у них происходит там, на собраниях?' Учитель долго молчал, покачиваясь в кресле (последние полгода он почти все время проводил в кресле — отказывали ноги). Потом он сказал: 'Поток — интуитивное постижение Тотема. Постижение через ощущение, постижение через транс и глубокую медитацию. Это все, что вам нужно знать об этом учении'. 'Транс и медитация? — глумливо спросил Черный. — И только-то?' Учитель кивнул, печально, словно соглашаясь с кем-то невидимым, и мне показалось — Черный смутился. Потом Милон Радович сказал: 'Может быть, придет время, и вы решите, что Тропа не годится для вас. Что Поток прав, что человеческий ум — обуза, что чувствовать — лучше, чем думать. Я не хочу навязывать вам свою волю. Слушайте голос Тотема в сердце, и только он поможет вам выбирать. Помните только, что наша Тропа — следование самому духу Тотема. Мы соизмеряем каждый шаг с мыслями о том, что бы делал на нашем месте Тотем. Мы — философы. Мы принимаем человеческое воплощение со всеми его недостатками — и с единственным преимуществом. Преимуществом ума. Я хотел научить вас многим вещам, но надеюсь, что научил хотя бы одной: думать. Прежде всего думать, как поступил бы ваш Тотем, а уж потом поступать'. Эти последние слова он произнес, в упор глядя на Черного. Тот поднял бровь и спросил: 'А вы знаете, что говорят про нас те, из Потока?' 'Если тебе не все равно, что они говорят, Максим, — ответил учитель, — иди и спроси их сам'. Черный поднялся и вышел. Я не знал, что сказать, и только слушал, как он одевается в прихожей, как возится с замком, как хлопает дверью. Мне было стыдно за Черного, я не мог заставить себя взглянуть на Милона Радовича. А он сказал задумчиво: 'Одному из вас недостает ума, другому — воли. Макс… он всегда делал то, что говорил ему голос Тотема, но никогда не слушал до конца. Ты, напротив, ясно слышишь Тотем, но слишком осторожен, чтобы начать действовать. Подавляя Зверя в себе, ты искажаешь свою природу и уподобляешься простецу'. Он помолчал еще немного и грустно добавил: 'Держитесь друг друга, мальчики. Мое Возвращение близко'.
— Я бы тебе советовала отказаться, — сказала Саша тихо. — Это не очень опасно, но страшно. Еще раз говорю, Тимоха: ни в жизни тебя на такое бы не отправила, но сверху надавили. Я-то против них не пойду, а ты птичка вольная. Как скажешь, так и будет.
'Слишком осторожен, чтобы начать действовать'.
— Орден дадут? — спросил я.
Глава 2
Сфинкс
Чем-то странным пахло в этом пансионате. В каждом коридоре, в каждом номере, даже в столовой, пробиваясь через тошнотворный запах диетически приготовленной дряни, витал слабый, но устойчивый химический аромат. Словно травил сонный газ из отдушин под потолком. Правда, говорили, что никакого сонного газа не существовало, а отдушины — это вентиляция. Ну да, конечно. Скажите, на кой ляд вентиляция в здании, где окон больше, чем стен? Хочешь проветрить, открывай и проветривай, хоть обдышись этим гребаным лесным воздухом, свежим, мать его за ногу, и благотворно влияющим на легкие, пасись они конем.
Черный со стоном перевернулся в постели и надавил на кнопку в изголовье. Держал долго, представляя, как надрывается звонок где-то в недрах служебных помещений. Голова адски трещала. У него теперь часто
Деликатно постучав и выждав положенную минуту, вошла медсестра. Халатик, каблучки, чулочки. И — черная сплошная маска с прорезями для глаз и рта, как у спецназовца. Стук был якобы данью вежливости, а на взгляд Черного, являлся форменным издевательством. Стучаться надо, когда просишь отворить дверь. В пансионате двери не запирались. Спрашивается, зачем стучать каждый раз, прежде чем вломиться в номер? Чтобы я успел приготовиться, ага. Очистить помыслы, настроиться на добро и по возможности впасть в нирвану. Дабы не зацепить ненароком того, кто войдет. Суки. И двери незапирающиеся — тоже у кого-то извращенное чувство юмора. Выйти отсюда нельзя, войти сюда тоже никому нельзя, отдушины эти, опять же; тюрьма и тюрьма, одно название, что санаторий. А двери мы не запираем, не-ет. Зачем? У нас все по-домашнему…
— Таблетки принеси, — буркнул Черный медсестре. Та выбежала, радешенька, что легко отделалась. Подумать, что ли, про нее чего-нибудь, чтобы каблук по дороге сломала… Впрочем, не стану: надо к ней попробовать подкатить… а с каблуком она и лодыжку сломать может, и вместо нее другая будет. Черный с усилием сел в кровати, аккуратно пристроил в складках одеяла больные ноги и стал ждать.
Но таблетки принесла не медсестра. В дверь (уже без стука) вошел прилизанный военный в халате поверх формы. Куратор. (Как же его там… Деньковский? Маньковский? Тоже маску нацепил, придурок). Таблетки и маленький стаканчик с водой он нес на пластмассовом красном подносе, какие водятся в забегаловках с самообслуживанием.
— Доброе утро, — сказал он Черному. Черный поморгал на поднос, принял таблетки и откинулся на подушку. Военный забрал у него стаканчик и встал с подносом посреди комнаты.
— Еще пожелания будут? — спросил он. В прорезях маски бегали маленькие воспаленные глаза.
— Пожеланий нет, — сказал Черный.
— Тогда через полчаса начинайте работу, — сказал куратор. — Материалы вам принесут.
Черный задумчиво помассировал виски. Лекарство не спешило действовать, как это часто бывало в последнее время. То ли он к этой дряни привык, то ли таблетки подменять стали…
— Не буду я сегодня работать, братуха, — сказал Черный доверительно. — Башка разламывается, настроения нет, погода испортилась. Ты, э-э… иди себе, а я, пожалуй, посплю до обеда. Обойдетесь сегодня без меня.
— Виноват, — сказал куратор прежним голосом.
— Свободен, — объяснил ему Черный. — Пшел вон.
Куратор стоял без движения, словно все его силы ушли на мыслительный процесс. Черный напрягся. Ах ты, холуй задрипанный, сапог, пушечное мясо. Да я ж тебя в пыль сотру, говно ты маленькое. Ты же без погон, как без хрена, терминатор вшивый. Что, слов русских не понимаешь? Забыл, кто я такой? Ну-ка…
Под потолком раздался треск. Трубчатая лампа, до этого горевшая едким матовым светом, мигнула, налилась фиолетовым пламенем и лопнула, пролив на военного каскад осколков. Тот отскочил и принялся отряхиваться.
— Виноват, — повторил он и скорым шагом вышел из номера. Черный до предела задрал бровь, губами издал ему вслед неприличный звук и устроился поудобнее на кровати. Пошарив под подушкой, он вынул мятую пачку 'лаки страйк' и закурил. 'Опять лампа', - подумал Черный.
Здесь его раздражало все подряд. Еда, идиотские двери без замков, чертовы отдушины, тюремный режим, постоянные уколы, неудобные костыли, тупые медсестры, еда, слишком резкий свет, унылый вид из окна, дерьмовая планировка, из-за которой приходилось слишком много ходить на больных ногах, плакаты на стенах, подозрительная химическая вонь, медицинская аппаратура, еда. Но больше всего раздражал куратор и две медсестры, которые обходились с ним так, словно он был гадюкой, принадлежавшей к редкому виду. Они всегда глядели на него с плохо скрываемым отвращением и еще хуже скрываемым страхом. Ах да. И еще больше его раздражали — маски.
Как бы отсюда удрать половчее, подумал Черный. Впрочем, на таких ногах не то что удирать — до сортира дойти, и то подвиг. Ноги, переломанные под обвалом, заживали медленно и неохотно. А ведь могло быть хуже. Могло, как с Тимом. Черный затянулся и вспомнил: вот он стреляет по Тимке, по бегущему глупому, рассерженному Тимке. Стреляет, забирая нарочно слишком вправо. Катится, кувыркаясь, скуля, подбитый Боб. Следующий выстрел Черный делает — так же нарочно — слишком влево, но подлый, не пристрелянный 'макаров' направляет пулю по-своему, и Тима цепляет по шее, а уже через секунду Тим прыгает навстречу, и падает, падает, падает чертов потолок… Черный затянулся еще, и еще, а потом сигарета вдруг кончилась, и пришлось закуривать другую. Он тогда оттолкнул Тима — увидел, что сверху рушится балка. Хотел спасти. Вышло — убил. Все из-за легавых чертовых, подумал он. Из-за ворона б…ского. Из-за…