Товарищ Богдан (сборник)
Шрифт:
На следующий день Бабушкин вручил начальнику корпуса жалобу для передачи вице-губернатору.
— Хорошо, — сказал Сиктранзит и, не читая, сунул бумагу за борт мундира.
«Определенно не передаст, скотина», — подумал Бабушкин, глядя на его спокойное насмешливое лицо.
— Обратите внимание, — сказал он Сиктранзиту. — Там в конце мы пишем: если вице-губернатор не даст ответа в течение суток, наша камера объявит голодовку.
Сиктранзит пожал плечами:
— Каждый делает, что ему нравится.
Это было в одиннадцать
— Итак, голодовка? — спросил Бабушкин у соседей по камере.
— Значит, голодовка! — за всех ответил студент.
— Учтите, товарищи, — предупредил Бабушкин. — Голодовка — штука серьезная. Тут обратно хода нет. Взялся голодать — на том и стой. До конца…
— Ясно! — сказал студент, хотя ему и не хотелось уточнять, о каком «конце» говорит Бабушкин.
В камере было пять человек, не считая сумасшедшего.
— Пусть каждый обдумает. Хорошенько. Хочет ли он участвовать в голодовке, — сказал Бабушкин. — Выдержит ли? Не отступит ли? Больным и пожилым советую отказаться. Если кто не чувствует в себе достаточных сил, тоже пусть лучше откажется. Нет, нет, ответ не сразу. Через час.
Прошел час. В голодовке согласились участвовать все. Но Бабушкин настоял, чтобы пожилой, издерганный Сахарнов не голодал.
— Придется не есть шесть — семь, а может, и восемь суток, — сказал Бабушкин Сахарнову. — Вы уже не молоды. Можете не выдержать. Да и за сумасшедшим нужен уход. А нам — голодающим — невтерпеж будет подносить ему суп да кашу.
На следующее утро началась голодовка.
Казалось бы, в тюрьме одна камера наглухо отделена от другой толстыми каменными стенами и железными запорами. И все-таки в тот же день вся «пересылка» знала: «политики волынят».
Об этом сообщили сами политические соседям стуком в стену. Об этом рассказали товарищам дежурные по кухне. Они разносили утром по камерам кипяток и хлеб. Староста камеры. № 23 взял только две кружки чая и два куска хлеба. Остальные четыре порции дежурные вернули на кухню.
Сиктранзит тоже сразу узнал о голодовке. Но сделал вид, что это его не касается.
«Пусть поголодают, — подумал он. — Денька через два-три шелковыми станут…»
Так прошел первый день. За ним второй. Мучительное чувство голода становилось все сильнее. Бабушкин за свою короткую жизнь уже трижды сидел в тюрьмах, но в голодовке не участвовал ни разу. Однако из рассказов более опытных товарищей он знал — через день сосущее, изматывающее ощущение голода притупится, станет не таким сильным.
— Советую всем лежать. Поменьше двигаться. Не разговаривать. Побольше спать, — сказал Бабушкин.
На третий день Сиктранзит подошел к камере № 23. Молча постоял у закрытой двери, прислушиваясь. Из камеры доносился только тихий зловещий вой сумасшедшего.
— Куда они девают еду? — спросил Сиктранзит у надзирателя.
— Так
— Не брать, — приказал Сиктранзит. — Не хотят есть — их дело. Но пища пусть остается у них в камере. Понял?
— Так точно. Чтобы пища, значит, оставалась в камере…
«Теперь они узнают, что такое Танталовы муки» [31] , — подумал Сиктранзит, довольный своей выдумкой.
Вскоре заключенным принесли обед. Сахарнов, как обычно, хотел отделить две порции — для себя и старика, а остальное вернуть, но надзиратель гаркнул:
— Это еще что?! Бери, как положено, весь бачок! — и захлопнул «форточку».
По камере пополз щекочущий ноздри, дразнящий запах. В бачке была обычная тюремная «баланда» и тушеная капуста. Но сейчас заключенным казалось, что давно уже осточертевшие блюда пахнут удивительно ароматно и вкусно.
31
Царь Тантал (греч. миф.) был обречен богами на вечный голод и жажду, хотя стоял по горло в воде и возле его головы висели гроздья спелых плодов.
Голодные, ворочались они на нарах, стараясь не вдыхать дурманящие запахи и не глядеть в угол возле двери, где стояли бачки и лежали четыре аппетитных ломтя хлеба.
Вдруг Бабушкин встал и подошел к бачкам.
«Неужели?..» — насторожились товарищи.
Бабушкин молча взял бачок с капустой и вытряхнул в парашу.
Потом вылил туда же баланду, бросил куски хлеба. И так же молча вернулся на нары.
Под вечер Сиктранзит вызвал к себе надзирателя.
— Едят?
— Никак нет! Осмелюсь доложить, в парашу выбросили…
Сиктранзит задумался. Дело принимало неприятный оборот.
В Иркутск уже просочились слухи о голодовке в тюрьме. Днем приезжал молоденький щеголеватый иркутский прокурор. Не заходя в канцелярию, он прошел прямо в двадцать третью камеру и задал обычный вопрос:
— Всем довольны?
На это всегда следовал столь же обычный ответ:
— Всем довольны!
Хотя, казалось бы, как и чем может быть доволен человек, запертый в тюрьме?
Но нынче при входе прокурора политические даже не встали с нар. Только сумасшедший старик молодцевато прокричал:
— Так точно! Всем довольны!
— Передайте вице-губернатору, — сказал Бабушкин. — Мы требуем немедленного ответа на нашу жалобу. Мы требуем перевести умалишенного в госпиталь. Иначе голодовку не прекратим…
Прокурор потом спросил у Сиктранзита, где жалоба. Тот замялся: он до сих пор не передал ее вице-губернатору.
Это могло плохо кончиться. А вдруг кто-нибудь из голодающих умрет?! «Политики» — народ хлипкий. Пойдут расследования, шум.
«И зачем я связался с ними?» — раздраженно подумал Сиктранзит.