Товарищ «Маузер». Братья по оружию из будущего
Шрифт:
– Баловалась когда-то, – пробурчала Катя, поднимаясь в седло. Бормоча ругательства, разобралась с юбкой. Мужчины деликатно отвернулись.
– Куда ехать-то? – поинтересовался Пашка.
– Так на хутор завернем. Борщ, хоть и холодный, но похлебать можно. И себя нужно привести в порядок. Полагаю, часа два форы у нас есть. Я за пацаном, а вы прямо на двор катите. Ты, прапор, только не забудь «наган» зарядить…
Мальчик сидел в яме, протирал бока саквояжа.
– Не заскучал? – спросила Катя, останавливая гнедого, подозрительно косящегося
– Нет, я знал, что все правильно закончится, – мальчик неуклюже выбрался из ямы, подал багаж.
– Хм, значит, все хорошо кончится? – Катя похлопала по кожаному боку неустанно возвращающегося к хозяйке саквояжа. – А у меня почему-то обычно сомнения возникают. Может, от того, что вечно путаюсь – что хорошо, что плохо. Ох, побеседовать нам нужно, Прот, или как там тебя в действительности. Ладно, после обеда поболтаем.
Пашка, взгромоздив на стол свои карабины, хлебал подернувшийся жирной пленкой борщ, хрустел зеленью и одновременно тянулся к крупно нарубленной колбасе. Прапорщик сидел в углу, бледный и злой, прижимал к синяку мокрую тряпку.
– Постимся, ваше благородие? – сказала Катя, кладя карабин на лавку.
– Ему в горло не лезет, – неразборчиво объяснил Пашка. – Покойники и все такое.
– Понятно, хозяина мы порешили и борщ его по-хамски жрем, даже руки не помыв, – Катя придвинула себе миску, кивнула, приглашая мальчика. – Уж как хозяин, видать, мучался, когда мы в погребе прохлаждались. Прот, ты в смертоубийстве не участвовал, ешь спокойно. Прапор, раз ты все равно каешься и переживаешь, может, на улице подежуришь? Можно на тебя в таком деле положиться?
– Можно, – Герман схватил винтовку и вышел, грохнув дверью.
– С норовом аристократия, – Пашка махнул ложкой. – По мне, так хозяева сами нарвались. Нечего было нас запирать. Чего хотели, на то и налетели. Но я зла не держу, как говорится, царство им небесное, – парень перекрестился на образа и взял еще кус колбасы.
– Добросердечные все, – пробурчала Катя, глотая жирную жидкость. – Монахиня, наверное, тоже уже всех простила. Хорошо быть добрым да милосердным. И царствие небесное обеспечено, и на земле благолепно живется. Кругом другие виноваты. И гадов пусть другие стреляют, и законы пусть глупые устанавливают и решают, как миру жить. А мы что, мы смирением свое возьмем.
– Церковь смирению учит. Любая власть от бога дана, – прошептал Прот, хлебая борщ.
– Ешь. Богословскую дискуссию позже продолжим. Сейчас дохлебаем, пойдем к колодцу. Ты по малолетству, полагаю, мне нормально воды слить сможешь. А товарищ Павел нам пока харчей соберет. И на долю прапорщика не забудь чего-нибудь прихватить.
Катя фыркала, – вода в колодце оказалась ледяной. Прот аккуратно лил на спину. Катя яростно терла шею и плечи, раздетая до пояса, стояла в луже воды. Одежда висела на досках заборчика, там же, под рукой, сторожил новоприобретенный «маузер».
– Уф! – Катя вытерлась чистым рушником и перехватила взгляд мальчика. – Эй, Первый, тебе сколько годков? Сдурел, что ли, так смотреть? Чему вас в монастырях
– Екатерина Георгиевна, у вас совсем родинок нет? – прошептал мальчик.
– Вот эпическая сила, до чего тщательно исследовал. Отвернуться воспитания не хватило? Нет на мне никаких родинок. Не досталось мне. Затрахали своей астрологией-астрохимией.
– Значит, вы сама свою судьбу решаете? – потрясенно пробормотал Прот.
– Блин, судьба-то здесь при чем? Что за предрассудки? Да отвернись, говорю!
Катя накинула изжеванный пиджак, сгребла остальную одежду и оружие и пошла в хату. Герман, конечно, в чем-то прав, мародерство – занятие не из почтенных, только иногда брать трофеи становится обыденной привычкой. Война, пусть и гражданская, все равно война.
Катя, шлепая босыми пятками по чистому полу, пошарила в сундуках. Женского тряпья оказалось уйма – зажиточно жили хуторяне. Ну и жили бы, если бы не заимели привычку на случайных прохожих прыгать.
С сорочкой Катя не мудрствовала, отобрала серую мужскую, вроде бы не слишком просторную. С сапогами пришлось повозиться, – хуторские бабы запаслись обувью впрок, видать по случаю. Катя подобрала пару по ноге. Правда, сапоги оказались слишком мягкие, из козлиной кожи, зато пришлись практически впору. Портянок девушка не нашла, пришлось в спешке нарезать самой из холщовых полотенец. Но освободиться от изящных полусапожек было истинным счастьем, – уж до чего в них бегать неудобно, кто б поверил.
В дверь неуверенно постучали.
– Что там? – рявкнула Катя, придвигая к себе кобуру с «маузером».
Сунулся Пашка. Глянул на раскрытые сундуки, на девушку:
– Я, это… харчи собрал. Уходить бы.
– Сейчас уходим. Ты куда смотришь, твою мать? – Катя живо сдвинула голые колени.
Парень поспешно перевел взгляд, взглянул командирше в лицо и открыл рот.
– Да иди ты на хер! – окончательно обозлилась Катя. – Пулеметом займись, самец-недоросток.
– Так я это… Рана-то у вас где?
Катя метнула в него сапог. С реакцией у парня был порядок, – успел голову убрать и дверь захлопнуть. Девушка натянула галифе, сапоги, нерешительно покосилась на зеркало. Заглядывать в него очень не хотелось. За день трудновато привыкнуть к мысли, что твою привлекательную внешность в одночасье сделали куда менее привлекательной, зато гораздо более неординарной. Впрочем, Катя привыкла смотреть правде в глаза. Прихватив для поддержки «маузер», подошла к мутноватому зеркалу. Лицо бледное, влажные волосы небрежно зачесаны со лба. Глазища, как обычно, пронзительно зеленые, взбешенные. Остальное вроде тоже как обычно. А где же расколотый череп, где мозги, ветерком обдуваемые? Катя недоверчиво потрогала лоб. Череп был на месте, твердый и холодный. Э, подруга, да ты, видать, твердолобее, чем думала. Как же так? Ведь кровью истекала, кожа лоскутом болталась. Нет, шрам имеется, но какой-то несерьезный, тонкая розовая полоска, как будто неделю назад веткой поцарапалась. Бровь, правда, на две половинки разошлась. Вот, блин, сюрприз. Не сказать, что неприятный.