Товарищ Павлик: Взлет и падение советского мальчика-героя
Шрифт:
Конечно, в газетной статье могла быть взята за основу формулировка из партийного отчета и материалов ОГПУ. И все же нельзя исключить, что в реальности дело обстояло иным образом. Партийный отчет, как и отрывок из доноса в архиве ОГПУ, не датирован (первая страница в деле отсутствует), но употребленное в нем выражение «за сентябрь» дает нам возможность предположить, что к моменту написания документа сентябрь уже закончился. Отчеты такого рода обычно писались в середине следующего месяца. Узнав о доносе Павлика из первых газетных статей, то есть из публикаций в «Пионерской правде» от 2 и 15 октября 1932 года, автор отчета сам мог написать текст доноса, желая продемонстрировать свою осведомленность о положении дел в Верхнетавдинском районе и тем самым заслужить благосклонность начальства. Из партийного отчета текст доноса мог попасть в следственные материалы ОГПУ. Возможно также, что этот текст был написан по заказу следствия, а потом попал в отчет — такая последовательность, впрочем, выглядит не столь убедительной, учитывая, что, во-первых, партийные органы получали только общую информацию о ходе следствия и, во-вторых, что копия доноса в архиве ОГПУ, видимо, изготовлена позже, чем отчет
Версия о доносе выглядела бы более правдоподобной, если б ее следы обнаружились за пределами материалов дела. Но следов нет, и это довольно странно. Если бы сын обличил
Так, 3 декабря 1931 года появился материал о том, что кулаки Герасимова «свили себе крепкое гнездо» в сельсовете и пытались подорвать сбор хлеба. В качестве кулаков названы И. Куцаков, В. Пуляшко, Ермаков, Гудумчин, Кулукановы, Соковы (Саковы) и Наумовы. Всех их обвиняли в укрывательстве зерна. Вероятно, приговор к ссылке Арсения Кулуканова, о котором постоянно идет речь в материалах следствия, связан именно с этим эпизодом. Судя по материалам дела Н—7825, скандал совпал по времени со следствием по делу Трофима Морозова (ноябрь 1931), однако он не упомянут в статье. В ней содержится лишь одна общая фраза: «Сельсовет и комсоды на все их (кулачьи. — К.К.)выходки смотрят примиренчески и не принимают нужных мер» {417} .
Следует иметь в виду, что газеты неохотно раскрывали подробности преступлений, совершенных представителями местной власти. Только из секретных милицейских отчетов можно установить, что Новопашин (который был председателем в Герасимовке летом 1931 года и которого пресса обличила в том, что он уделял слишком много времени своей жене и слишком снисходительно относился к кулакам) обвинялся властями в куда
более серьезном преступлении — сговоре с двумя бандитами, совершившими вооруженное ограбление. Бандиты якобы заплатили Новопашину за молчание маслом и другими продуктами, и тот обеспечил преступникам алиби и выдал им положительные характеристики. На него завели уголовное дело {418} . Может быть, председатель сельсовета, публично обвинявшийся в терпимом отношении к укрывателям зерна, на самом деле подозревался в более серьезном преступлении? Однако Трофим Морозов в милицейских отчетах не упоминается. Возможно, материалы дела утрачены — как уже говорилось, корпус доступных дел не полон. Но даже и в этом случае кажется странным, что свидетельства такого громкого дела исчезли без следа.
Оставшиеся в живых жители Герасимовки, которых я интервьюировала в 2003 году, ничего не вспомнили о суде над Трофимом Морозовым, хотя официально утверждалось, что он проходил в деревенской школе {419} . [263] Может быть, дело в том, что мои информанты в те годы были слишком юными. Свидетели старшего поколения, с которыми разговаривал Дружников, ясно помнили, что суд проходил в Герасимовке, а одна из информантов даже вспомнила такие подробности: когда Татьяна Морозова свидетельствовала против мужа, Пашка вмешался, чтобы подтвердить слова матери, но его одернули: «Ты маленький, посиди пока» {420} . С другой стороны, эти сведения сообщила сельская учительница Зоя Кабина, чья роль в деле довольно двусмысленна: вместе с Денисом и Иваном Потупчиками (за последнего она вскоре после дела Морозовых вышла замуж), Кабина была горячей сторонницей «проводимых мероприятий».
263
Сакова выражает уверенность в том, что в деревне суд не проводился.
Трудно согласиться с Дружниковым, что донос Павлика на отца «можно считать доказанным фактом» {421} . Нет никаких независимых свидетельств о суде над Трофимом Морозовым, трудно даже найти подтверждение тому, что он действительно был председателем сельсовета. Кое-где встречается информация, что Трофим трижды занимал эту должность [264] , но он не фигурирует в этом качестве ни в каких опубликованных или неопубликованных отчетах. Единственное письменное свидетельство о его пребывании в этой должности датируется 21 апреля 1930 года (сейчас находится в городском архиве Ирбита, который до 1931 года был административным центром Тавдинского района): Трофим Морозов просит освободить его от должности председателя сельсовета, ссылаясь на малограмотность и напоминая, что он согласился занять это место только на время {422} . Если верить этому документу, Трофим действительно был председателем сельсовета в 1930 году, но нет никаких свидетельств, что он занимал эту должность в более позднее время. Подготавливая к печати материалы дела Н—7825, сотрудник архива ФСБ попытался отыскать дело Трофима Морозова в Екатеринбурге. Ему сообщили, что оно сгорело во время пожара в 1950 году {423} , так что и с этой стороны никаких подтверждений. Неясно даже, какая статья Уголовного кодекса была предъявлена Трофиму Морозову. В материалах дела есть упоминания о «ссылке на десять лет» [206] — такому наказанию чаще всего подвергались кулаки. Это серьезная мера (формулировка «десять лет без права переписки» служила эвфемизмом смертной казни), в то время как статья Уголовного кодекса, относящаяся к подделке официальных документов, предусматривала максимальный срок в 5 лет, и лишь подделка монет и банкнот — высшую меру {424} . Конечно, Трофима могли судить по одному из пунктов 58 статьи, но полное отсутствие публичности при осуждении «врага народа» выглядит очень необычно.
264
См.,
В папке Н—7825 есть многочисленные ссылки на дело Трофима Морозова. Но почти все они восходят к поздней стадии следствия и очень непоследовательны. 13 ноября Арсений Силин заявил: «А то что он (Павел) выказывал на своего отца и еще на кого я об этом не знал»[197]. В допросах на более ранней стадии только один свидетель упоминает о доносе — сама Татьяна Морозова в показаниях против семьи мужа: «сын на сел [наш. — К.К.]13 лет был пионером и доказал что отец продает документы за что мужа моего посадил[и], и тогда отец и мат моего мужа стал сердит на моего сына что он доказал на отца и грозилис зарезать моего сына такая злоба тянулас до сих пор и было дело что племянник мой зло внук моего свекра внук Морозовых побил» [1]. Позже свидетельства о доносе на Трофима, помимо рассказов Татьяны, появляются в самообвинениях Сергея и Ксения Морозовых.
Татьяна сыграла значительную роль в очернении своего мужа и его семьи и быстро заслужила у властей репутацию надежного источника информации. Павел Соломеин в статье «Как умер Павлик», напечатанной во «Всходах коммуны» 27 октября {425} , не подвергая никаким сомнениям правдивость рассказа Морозовой, воспроизводит ее слова о том, что она видела, как Данила избил Павлика, и что сама она отсутствовала в деревне 3 сентября. На суде в декабре 1932 года мать убитых мальчиков выступала официальным свидетелем обвинения. В газетных публикациях и книгах о Павлике ей отводилась роль своеобразной деревенской мадонны: на иллюстрациях Татьяна обычно изображалась в простом белом платке и с выражением глубокого страдания на лице {426} . Позднее она получила немалую выгоду от славы своего сына. Ее приглашали на мероприятия в родном крае, посылали в Москву и другие места на встречи с пионерами. После войны, вплоть до своей смерти в 1983 году, Морозова жила в Алупке, на привилегированном курорте в Крыму, откуда регулярно ездила в Артек — самый престижный в СССР пионерский лагерь. А задолго до этого (вскоре после убийства и суда) переехала из Герасимовки в Тавду, где ее младшие сыновья могли получить более качественное образование и где она, по рассказам местных жителей, с которыми говорил Юрий Дружников, жила в комнате, предоставленной ей ОГПУ, и пользовалась спецснабжением {427} .
Конечно, Татьяна вряд ли представляла себе такое блестящее будущее, но вполне вероятно, что руководители следствия обещали ей вознаграждение за дачу нужных показаний. Женщина должна была понимать грозящую ей опасность в том случае, если бы на нее пало подозрение в убийстве или хотя бы в соучастии в нем, как это случилось с ее свекровью Ксенией. Соответственно у Татьяны были все причины поддерживать обвинения в адрес сестры ее мужа, даже если бы он, по слухам среди местных жителей, не бросил Татьяну и не сбежал к другой женщине. Впервые донос Павлика на отца упомянут в контексте длинного повествования об отношениях Татьяны с родителями мужа: «я с ним дружбы не имела потому что я жила за ихним сыном замужной и в 1931 году я с ним разошлась а потом мой муж стал издават документы ссыльным» [1]. Нельзя исключить, что вся история придумана в отместку мужу и его семье. Однако, с точки зрения следователей и суда, эти показания отличались «честной прямотой» и искренностью, а Трофима выставляли в неприглядном свете. В то же время далеко не все разделяли высокую оценку матери братьев Морозовых. Похоже, она не пользовалась популярностью в Герасимовке и производила неприятное впечатление на многих из тех, кто встречался с ней в более поздние годы, когда всенародная слава Павлика сделала знаменитой и ее [265] .
265
О нелюбви к Татьяне в деревне см.: Дружников, 1995, с. 226. Этот факт подтвердился, когда я приехала в Герасимовку в 2003 г. Там до сих пор считают, что причина доноса — семейная ссора. По словам Марии Саковой, «отец стал с матерью плохо жить, стал гулять, стал наказывать детей, а сыну не понравилось, детку этому, вот он и решил их убрать заранее» (Катриона Келли — Герасимовка 1). О плохом отношении к Татьяне Морозовой после того, как она прославилась, см.: Kaтриона Келли — сотрудник музея — Екатеринбург. Один из моих информантов, который в детстве побывал в пионерском лагере «Артек», куда в 1950-х гг. часто приезжала Татьяна Морозова на разные торжества, вспоминает, что реакция на ее визиты со стороны пионеров была такой: «О не г, только не снова эта ужасная баба Морозова» (част. инф., 2003).
Конечно, аргументы, основанные на отсутствии свидетельств, нельзя назвать непререкаемыми. Возможно, Трофим Морозов, несмотря на свое нежелание, все же занимал должность председателя сельсовета несколько раз — подробной информации о том, кто возглавлял сельсоветы в Тавдинском районе в начале 1930-х, не сохранилось. Не исключено также, что Трофим находился на этой должности в конце 1931 года, когда подделка документов для раскулаченных и спецпоселенцев была среди председателей сельсоветов достаточно распространенным правонарушением. Можно допустить, что Морозова изобличили в подделке документов, отдали под суд и приговорили к ссылке или к заключению в тюрьме или лагере. Подобное развитие событий представляется вполне вероятным в политической и культурной атмосфере, царившей тогда в Тавдинском районе. Однако даже если принять эту версию, нет никаких доказательств, что на Трофима донес его сын. Архивы секретных служб свидетельствуют, что власти обычно узнавали об изготовлении поддельных документов на противоположномконце цепочки — по ходившим в лагерях спецпоселенцев слухам о тех, кому удалось получить подобные бумаги. В любом случае председатели колхозов легко наживали себе врагов и доносы на них были обычной практикой {428} . Кроме того, они первыми подпадали под удар, когда процесс коллективизации шел слишком медленно. Может быть, Трофима выслали заодно с Арсением Кулукановым, считавшимся его приятелем, когда тот получил свой пятилетний срок ссылки. Как видно, необязательно предполагать донос со стороны сына и искать запутанную семейную драму, чтобы объяснить, каким образом гнев властей мог пасть на Трофима Морозова. Вышесказанное, разумеется, полностью не отметает предположение, что идейный мальчик, стремясь навести порядок во всем мире, прибегнул в достижении своей мечты к такому средству, — внутрисемейные доносы широко практиковались в 1920—1930-х годах. Тем не менее подтверждений этому нет, и можно лишь вновь повторить: получи советская пропаганда такой подарок на самом деле, она бы не обошла его молчанием.