Товарищ Павлик: Взлет и падение советского мальчика-героя
Шрифт:
«Я уч. Инспектор 8 участка управланея РК милиции Титов принил протокол заявленья от гражданина Морозова Павла заложная показанея придупреждон по ст. 25 уко. 1932 г. 26 Авгу 9 часов дня я морозов Павел пришол к Морозову сиргею сиргевичу где досвоял седелком где миня морозов Данил миня избил и говорил что я тебя в лесу убью болше показать ничего немогу протокол состав записан верно прочытон мне в слух в чом подписуюсь Моро… протоко принял уч. Инсп. 8 участка Титов».
Под заявлением стоит подпись «Моро…», но она написана тем же ровным почерком (в принципе не свойственным Титову), что и сам текст заявления [63]. В деле также содержится записка от 19 сентября, в которой говорится, что «жителю Герасимовки Морозову Павлу» было выдано направление в пункт оказания первой помощи в селе Малое Городище «для установления Телесных повреждений, т.к. таковой избит одним гр-ном, просьба осмотреть без очереди» [64]. Записка выдана герасимовским
сельсоветом, а на ее обороте Титов написал: «Морозов Павел невыехал насвидетельстьства вет (насвидетельствовать) врачу деревню гирасимовку попричыни про ненашли лошат как лошат была вполи уч. Инспектор 8 учаска Титов». Этот документ также датирован 19 сентября 1932 года [64об]. Похоже, Павлик вообще не сообщал об избиении. Однако к этому моменту уже начала формироваться его репутация активиста, согласно которой он долженбыл
Помимо прямой подделки документов (другие примеры такого рода будут приведены ниже), достоверность материалов вызывает сомнение, в частности, из-за того, что, как только дело приобрело известность, к нему стали пристегивать все без разбора. В Архиве Свердловской области в Екатеринбурге, например, хранится впечатляющая фотография детского трупа, торжественно положенного на железный остов кровати. В описи этот снимок значится как фотография Феди Морозова, однако атрибуция не выдерживает никакой критики. В Герасимовке в ту пору кровать, как и безупречно чистые простыни, на которых лежит тело мальчика, была редкостью, тем более фабричного производства. Деревенские жители предвоенных лет вспоминают, что решительно все — от мыла до одежды и мебели — изготавливалось дома {391} . В описи имущества Сергея Морозова значится матрац [57об], но не кровать. Герасимовские крестьяне по традиции спали на печи. Над кроватью, на которой лежит покойный мальчик, можно увидеть фотокарточку в рамке: на ней изображен вполне упитанный, хорошо одетый малыш. Несомненно, это тот же самыйребенок, только несколькими годами ранее: его ухоженный внешний вид и обстановка в комнате не имеют ничего общего с условиями жизни мальчика из бедной семьи в захудалой деревне середины 1920-х. Эта фотография интересна с точки зрения изучения традиции детских похорон в ранний советский период, но в качестве документального изображения Феди Морозова ее ценность равна нулю.
Таким образом, с одной стороны, дело замусорено документами, не имеющими к нему прямого отношения, а с другой, источников явно не хватает. В 1930-е годы существовала официальная процедура уничтожения протоколов, инструкций и проч. Ликвидация происходила под руководством тройки, состоящей из представителя райкома партии, сотрудника ОГПУ и секретаря, в обязанности которого входило собственноручное уничтожение бумаг. Вдобавок в 1932 году Уральский областной комитет партии спустил указание уничтожить все протоколы за предшествующий год {392} . Помимо официальной процедуры ликвидации, многие материалы просто пропадали. Например, все доступные для читателей дела с отчетами спецслужб, находящиеся в партийном архиве, имеют множество потерь: часто отсутствуют первые страницы сводок и даже целые выпуски. Такая низкая степень сохранности документов, по-видимому, в равной степени является результатом как некомпетентности, так и сознательных попыток воспрепятствовать утечке информации. Партийные работники, для которых писались отчеты, едва справлялись со своими основными служебными обязанностями, не говоря уже о том, чтобы фиксировать для потомства подробности своей ежедневной деятельности, так что у них просто не было реальной возможности тщательно вести протоколы, отмечать получение инструкций и т.п.
В таких условиях трудно установить даже самые элементарные факты биографии Павлика. Два главных свидетельства его существования хранятся в герасимовском музее. Это справка, данная на основании метрической записи церкви села Владимировка, где сказано, что Павлик родился 14 ноября 1918 года, и школьная групповая фотография, на которой Павлик стоит в последнем ряду и выглядит довольно робким мальчиком с рассеянным взглядом {393} . Вероятность того, что два эти документа настоящие, достаточно велика. Хотя сегодня доступна лишь поздняя копия справки, датированная 30 ноября 1965 года, подлинность этого документа не вызывает больших сомнений. Начало 1960-х, как и 1920-е годы, было временем яростной антирелигиозной кампании, так что при изготовлении свидетельства о рождении революционного героя церковь как место регистрации вряд ли стали бы упоминать [251] . Школьная фотография, вероятнее всего, тоже настоящая. Павлик на ней настолько сильно отличается от принятого официального образа, что ее фальсификация выглядит маловероятной. И все же полностью исключить ошибку в идентификации (не тот мальчик, не тот класс или вообще не та школа) нельзя. Кроме того, музей содержит как минимум одну очевидную фальшивку — портрет Павлика с матерью представляет собой скорее плод фантазии художника, нежели документальное изображение.
251
С другой стороны, наши информанты в Герасимовке выражали удивление, что кого-нибудь в это время могли крестить; к тому же в самой деревне, по словам старожилов, не было церкви, а на документе в архиве указано «Герасимовка, Владимирская церковь».
Устная история, содержащая в целом кое-какие полезные сведения об общей атмосфере, в которой разворачивалась история Павлика, ставит перед нами не меньше вопросов, чем письменные документы. Убийство произошло очень давно, и совсем немногие из тех, кто имел непосредственное отношение к семье мальчиков и к той эпохе в целом, остались в живых. Двое из них — Мария Сакова (сестра Анастасии) и Дмитрий Прокопенко (сын Василия) — рассказали мне в 2003 году совершенно противоположные вещи о семье Морозовых вообще и о Павлике в частности. Автор неопубликованных воспоминаний о Павлике, хранящихся в герасимовском музее, Дмитрий Прокопенко впервые стал фигурировать в качестве источника сведений об убийстве Морозовых в 1960-х годах. Он всегда повторяет один и тот же затверженный рассказ: сидел рядом с Павликом в сельской школе на протяжении четырех лет, запомнил его как «бойкого, активного мальчика», который был первым пионером в деревне, вожаком во всех общественных делах {394} . В ранних отчетах Прокопенко как один из друзей Павлика не упоминается ни разу. Это обстоятельство, впрочем, само по себе не свидетельствует о недостоверности его воспоминаний. Все друзья Павлика, «назначенные» в 1930-х, — это дети либо местных коммунистов, либо, на худой конец, «доверенных лиц» властей, вроде Карпа Юдова и Якова Галызова. Так что Дмитрий Прокопенко — сам из раскулаченной семьи — не мог рассматриваться в качестве подходящей кандидатуры в товарищи Павлику, даже если на
252
«Официальный» список друзей Павлика см., например, в: Товарищи Павлика Морозова в Москве//Тавдинский рабочий. 20 января 1934. С. 2. В него входили Мотя Потупчик, Паша Воронов, Надя Ермакова и Миша Селивестров. Дети семей Потупчиков, Селивестровых и Ермаковых упоминаются среди первых пионеров Герасимовки: см.: Жизнь и работа Герасимовского пионеротряда//Тавдинский рабочий. 3 сентября 1933. С. 1.
Рассказ о Павлике Марии Саковой носит куда более личный и живой характер, но тоже по-своему условен. Она запомнила Павлика как грязного, завшивленного мальчугана, с которым в классе никто не хотел сидеть рядом («В школу придет, рубашка была самотканой, такой, как мешки такие …сопли такие, ой-ой-ой…»). Членов семьи Морозовых Мария Сакова охарактеризовала как злобных чужаков. Даже по нормам бедной деревни они «жили плохо». Татьяна была «неряхой», и ребенком Мария ее боялась и всегда пряталась, если та проходила мимо. Тут, правда, следует заметить, что воспоминания Саковой — не только о Павлике, но и о жизни в Герасимовке тех лет — вообще отличаются крайней мрачностью. Так, по ее словам, женщины на общих работах никогда не пели и не шутили, хотя другие информанты того же поколения говорили, что такое определенно бывало. Образ Павлика, воспроизведенный Саковой, приобрел черты антигероя. Особенно ярко это проявилось в ее описании перезахоронения 1954 года. Сакова утверждала, что люди прекратили работать в поле, когда переносили останки («Ой, вонь пошла! Говорят, Павлика копают») {396} . Это воспоминание выглядит столь шокирующе живым, что производит впечатление подлинного. И в то же время оно достаточно стереотипно. По православной традиции важным критерием святости покойника является нетленность его тела. В «Братьях Карамазовых» разложение тела старца Зосимы вызывает у Алеши, который, в отличие от Достоевского, склонен понимать традицию буквально, тяжелый кризис веры. Воспоминания Саковой о вони, исходившей от останков Павлика через двадцать лет после похорон, вполне могли соответствовать действительности (почва в этой местности болотистая), однако столь же вероятно, что рассказчица стремилась подчеркнуть, насколько далек был погибший мальчик от святости.
Версия Дружникова
Мы можем с достаточной степенью уверенности утверждать, что Павлик существовал на самом деле. Противоположное мнение высказывалось после распада СССР, но никогда не подтверждалось никакими фактами. Очень вероятно и то, что Павла и Федора действительно убили. Это был не первый случай, когда убийство детей приписывалось кулакам, поэтому здесь нет речи об изобретении нового пропагандистского приема. В то же время гибель Морозовых слишком далеко отстояла от первой истории такого рода — убийства Гриши Акопова, — чтобы ее можно было объяснить простым подражанием успешному пропагандистскому образцу. Но этим, пожалуй, исчерпываются факты, не вызывающие никаких сомнений. Препятствия на пути любого, кто возьмется за восстановление реальных подробностей происшествия по искаженным, отрывочным, а часто и умышленно вводящим в заблуждение источникам, кажутся непреодолимыми.
Тем не менее именно такую задачу поставил перед собой Юрий Дружников, чья захватывающая книга о Павлике впервые вышла в 1988 году. Среди биографов мальчика Дружников с доверием относится к Соломеину и использует в своем исследовании его книгу и записи, которые тот делал в процессе работы. Кроме того, Дружников ссылается на документы уголовного дела, обнаруженные им в необозначенном архиве (некоторые из них хранятся в музее в Герасимовке). Важными источниками для воспроизведения альтернативной биографии мифологизированного пионера-героя являются здесь материалы интервью с членами семьи Морозовых и другими родственниками и односельчанами. В результате вышедшее из-под пера Дружникова описание жизни Павлика предстает не героической легендой, но тягостной историей лишений и эксплуатации.
Мальчик, известный при жизни как «Пашка» Морозов, по мнению Дружникова, вовсе не представлял собою образец «нового человека». Он был заброшенным ребенком, мать которого славилась своей неряшливостью. Пашка плохо учился, говорил с белорусским акцентом [253] , изредка появлялся на школьных уроках в домотканой одежде, от которой воняло, так как братья Морозовы имели привычку во время ссор мочиться друг на друга. Мальчик, как пишет Дружников, не только не входил в актив пионерского отряда, но и вообще не был пионером. В то время в Герасимовке не существовало пионерского отряда, а школа, открывшаяся только в 1930-м, поначалу едва функционировала и даже закрылась на несколько месяцев после того, как ее первый учитель сбежал, не выдержав тяжелых условий жизни; вновь школа открылась только в 1931 году. Донос сына на отца стал вовсе не актом гражданского противостояния, а скорее результатом домашних распрей. Трофим Морозов, отец Пашки, бросил его мать, когда тому было восемь лет, и стал сожительствовать с молодой женщиной из той же деревни. Желая отомстить за мать, а возможно, и по ее наущению, мальчик донес на своего отца. В общем и целом односельчане не видели в Пашке героя ни в каком отношении и обзывали его дрянью, «сракой драной» и «голодранцем» {397} . Пашкиного отца, напротив, уважали как председателя колхоза и ценили за умелое противодействие властям. После убийства могилу «Павлика», превращенную властями в святилище, постоянно оскверняли местные жители: по словам Татьяны Морозовой, беседовавшей с Дружниковым спустя несколько десятилетий после смерти сына, туда «полдеревни ходило… испражняться» {398} .
253
Безусловно, так и было: до сих пор в речи герасимовцев старшего поколения встречаются фонетические, грамматические и лексические элементы, характерные для белорусских наречий (как и в наиболее ранних документах в деле № Н—7825).