Товарищ пехота

Василевский Виталий Сергеевич

— Твоя рота готова?

— Да!

— А как ты себя чувствуешь? Волнуешься, поди!

Ослепительным клубком вспыхнуло рыжее пламя.

И тотчас грянуло совсем рядом, да так оглушительно, что почудилось: это сама земля завыла от нестерпимой боли.

Капитан Ванников прислонился к стенке канавы, ноги его подгибались, он неуклюже сползал вниз, крепко зажимая рукой кровоточащую рану.

— Ох, неужели отвоевался? — вздохнул он. — Делать, однако, нечего. Принимай батальон, командуй, товарищ старший лейтенант.

В

этот момент пронзительно затрещал полевой телефон. Командир полка вызывал командира первого батальона.

— Капитан Ванников ранен. Да, тяжело. Уже отправлен в медсанбат.

Сердце Эльяшева дрогнуло, когда сквозь шум и потрескивание до него донесся далекий, чуть-чуть хриплый — простуда прихватила — голос полковника:

— Командуйте! Приказ на наступление послан со связным…

Светлело небо на востоке.

Солдаты спали в наспех устроенных шалашах и палатках. Не спали только те, кому спать было не положено: часовые, наблюдатели, повара, телефонисты.

И Эльяшев не спал; он сидел у свечи, воткнутой в горлышко бутылки, внимательно разглядывал карту. О многом надо было ему подумать, чтобы уверенно, спокойно встретить приближающийся бой.

Багровой змеистой трещиной раскололось черное небо — это взлетела красная ракета. И сразу та тревожная тишина, которая бывает только на войне, сменилась лязгающим и воющим грохотом стрельбы. Минометчики обрушили на занятый фашистами поселок сотни мин, пламя поднялось над избами. По приказу Эльяшева бронебойщики в белых халатах, с тяжелыми ружьями поползли по сугробам.

Хрипели телефоны. Проворно шныряли среди деревьев, увязая в глубоком снегу, связные. Рота Чужко выдвинулась на левый фланг в готовности атаковать передний край противника.

Словно раскаленным добела мечом, наша артиллерия рубила и кромсала вражеские траншеи, дзоты, блиндажи.

За бугром в неглубоком окопчике стоял Эльяшев, прижав к глазам бинокль. Из-под сосен вынырнул связной, упал рядом с окопом, зачерпнул рукавицей рыхлый снег, приложил к лицу.

— Товарищ старший лейтенант, — тяжело дыша, произнес он, — Чужко убит…

Эльяшев протяжно вздохнул.

— А рота? — спросил он.

Заметив слезы на глазах солдата, он быстро отвернулся. Эльяшев не был черствым человеком, но сейчас он думал о судьбе боя, о судьбе своего батальона, а ведь в батальоне было много людей, которых он любил так же сильно и нежно, как Чужко.

— Беги и передай лейтенанту Семенову, что я назначаю его командиром роты, — сказал он твердо.

Фашисты подтянули из тыла тяжелые минометы. Лавина огня обрушилась на стрелковые цепи Эльяшева, вздрагивала и гудела земля. В воронках, окопах, ямах, в снегу лежали солдаты. Они знали, что надо идти вперед, но они не могли идти вперед, и Эльяшев понял это и в душе простил их.

Атака первого батальона успеха не имела.

Эльяшев закрыл глаза, опустился на снег, чувствуя во

всем теле неимоверную усталость. Он знал из книг и рассказов товарищей, что в бою выпадают минуты, когда для офицера самое главное — не растеряться! Разве он растерялся?

Когда в окоп спрыгнул связной, Эльяшев сидел сгорбившись; ровные, светлые, с коричневой каемкой от непрерывного курения зубы его были сердито оскалены; он как будто постарел за эти минуты. «Черт, черт, — бормотал он, отчетливо, злобно выговаривая слова. — Черт, черт!» Почувствовав вопросительный взгляд связного, он встряхнулся, словно ему за шиворот попал снег.

— Ну?

Связной рассказал, что разведчики взяли «языка» и пленный признался, что перед ротой Семенова на фланге — наспех сколоченные из обозников, писарей и санитаров две команды противника, а главные силы — в поселке. Рота Семенова продвинулась по лесу на пятьсот метров, если не дальше, но вслед за ней никто не идет.

— Понятно, понятно, — вяло сказал Эльяшев, с трудом разжимая побелевшие губы. — Там второстепенный участок. Направление главного удара — поселок, и только поселок. Так говорил командир полка.

Внезапно он поднялся. Все, что было раньше отвлеченными тактическими познаниями, полученными на стрелково-пулеметных курсах, почерпнутыми из книг, разом откристаллизовалось в его голове в ясный, смелый замысел. Вероятно, у поэтов такое душевное состояние называется вдохновением.

«Направление основных усилий батальона там, где пехота идет и идет вперед», — подумал он и порывисто схватил телефонную трубку.

— Товарищ тридцать шесть, — сказал он взволнованно, — перед поселком у противника прочные позиции. Мой батальон успеха не имеет. Каково ваше решение?

— А зачем вам, товарищ комбат, знать о моем решении? — насмешливо спросил командир полка. — Я ведь вашим батальоном не командую… Приказ, мой приказ, — твердо повторил он, — вы знаете. Провалили атаку, так теперь думайте!.. Что вы сами-то решили?

— Мое решение…

Спокойствие наполнило душу Эльяшева, когда он услышал от своего командира слова согласия и одобрения.

Хрипло мяукали телефоны; связные торопливо убегали в лес, наполненный глухой бурей боя; радисты кодировали донесения… Эльяшев бросил вслед за ротой Семенова весь батальон, и через полчаса наспех составленный заслон противника из писарей и обозников был смят и уничтожен.

Трудно в разгаре боя, когда ярость овладела солдатами, повернуть батальон. Эльяшев надеялся, что все офицеры, все солдаты, увидев, как глубоко вклинилась в лес рота Семенова, поймут: здесь, именно здесь и должен быть нанесен удар по противнику.

Так оно и случилось! Едва добежали связные до командиров рот и взводов, батальон начал поворачиваться и, словно бурливый весенний поток, хлынул сквозь прорванную плотину…

Радист принес командиру полка радиограмму: «Иду вперед. Эльяшев».