Товарищи по оружию

Симонов Константин Михайлович

– Ложись! – услышал Артемьев голос комиссара. – Сейчас еще дадут.

И тотчас же послышался свист снаряда. Артемьев лег, но и этот и три следующих снаряда разорвались далеко.

– По командному пункту бьют, – сказал комиссар, вставая и отряхивая коленки.

Вслед за ним встал старший лейтенант. Политрук продолжал лежать. Небольшой осколок попал ему в темя, и песок вокруг его головы был мокр и темен.

Поднимая вместе с подскочившими бойцами тело политрука, Артемьев, словно привороженный,

все не мог оторвать взгляда от дымящейся воронки и потом еще несколько раз оглядывался на нее, чувствуя, что это и ведь смерть и что он ее боится.

Командир роты стоял белый как полотно, и его удивленные, скорбно приподнятые брови казались угольно-черными – так побелело его лицо; он стоял и незаметно для себя беспрерывно и однообразно расстегивал и застегивал ремешок у кобуры.

– Ждать не можем, – сухо и отчетливо, должно быть сам себя беря в руки, сказал комиссар полка. – Пять минут на постановку задачи людям, и надо начинать движение. Пошли! – тронул он за локоть онемевшего командира роты.

Артемьев пересек лощину и оказался в балочке, где лежали и сидели люди того поступившего под его команду саперного взвода, который был теперь его взводом. Он поздоровался с поднявшимися ему навстречу бойцами и с молоденьким, видно, только что из училища, лейтенантом, напомнившим ему самого себя восемь лет назад.

– Вопросы есть? – спросил он, коротко объяснив задачу.

– Товарищ капитан, – после небольшой заминки обратился к нему боец, стоявший с ручным пулеметом, – скажите, политрук наш убитый или только раненый?

«Только раненый», – хотел сказать Артемьев, но не смог солгать людям, с которыми ему надо было идти в бой.

– Убитый.

– Товарищ капитан!

Артемьев повернулся – перед ним стоял младший командир с туго забинтованной шеей. Бинты накрест уходили вниз, под расстегнутую гимнастерку.

– Командир комендантского взвода, младший командир Ефимов явился в ваше распоряжение! – отрапортовал раненый, бросая руку к каске и морщась от боли.

– А что, средних командиров во взводе нет? – спросил Артемьев.

– Выбыли.

– Что у вас за ранение?

– Терпимое, товарищ капитан,

– Сколько с вами людей?

– Одиннадцать бойцов. Три младших командира,

Артемьев чуть не сказал вслух: «Всего-то!…»

Однако делать было нечего. Через несколько минут он уже выводил из балочки оба взвода – сорок пять человек с тремя пулеметами. Шагая впереди них, он, усмехнувшись, вспомнил свою курсовую работу о прорыве укреплений полосы стрелковым корпусом. Да, в академии их готовили к операциям другого масштаба. Ну и наплевать! Сейчас вопрос не в этом, а в том, как он пойдет под пули и выполнит приказ, командуя своими двумя взводами. Поднявшееся на зениту солнце палило так немилосердно, что он впервые подумал не о предстоящем бое, а о том, что ему нестерпимо хочется напиться холодной воды, но на это нет никакой надежды…

Часом позже Артемьев лежал на вершине песчаного бархана и ждал, когда

в тылу у японцев раздастся первый выстрел. Не пройдя и километра, он обнаружил японцев и, оставшись не замеченным ими, послал один из двух своих взводов в обход.

Японцев оказалось не так много, они вели себя беспечно, и их можно было сразу атаковать, но он не поддался первому порыву.

Комендантский взвод, который он послал в обход, скрылся за низкими травянистыми холмами, уходившими направо, к реке. Сам же Артемьев пока расположился с саперами на этом – самом большом из окрестных барханов. Выемка, выдутая ветрами, образовала на его вершине такое точное полушарие, как будто природа пользовалась циркулем. За краем выемки начинался крутой скат, а по самому краю рос мелкий цепкий кустарник.

Артемьев лежал и наблюдал за японцами. По гребням нескольких небольших барханов были вырыты мелкие ячейки окопов, хорошо заметные по свежевыброшенному, желтому песку. Японцы, не скрываясь, стояли и ходили в этих окопах, видные по пояс. Должно быть, их на всякий случай выдвинули сюда для прикрытия фланга.

Трудно сказать, почему японцы окопались на маленьких барханах, а не заняли тот большой, где теперь сидел Артемьев; взобравшись сюда вслед за разведчиками, Артемьев даже присвистнул от удовольствия.

Японцы были на виду, в двухстах метрах, в зоне действительного огня, и он имел основания рассчитывать на успех.

Лежавший в двух шагах от него пулеметчик, тот самый, который спрашивал его о политруке, тихо разрывал песок, поудобнее устанавливая сошки пулемета.

Ветер, дувший со стороны японцев, доносил короткие, еле различимые обрывки чужой речи.

Комендантский взвод мог выйти в тыл японцам минут через десять – пятнадцать. И Артемьев хотел сейчас только одного: чтобы их не обнаружили преждевременно. Еще никогда в жизни он не испытывал более сильного желания и более сильной тревоги, что оно может не исполниться.

Он лежал, теребя витой кожаный шнурок свистка, позаимствованного у командира саперного взвода. После первого выстрела в тылу у японцев он должен был подать этим свистком сигнал к атаке.

Он лежал и ждал, то глядя на японцев, то переводя взгляд вниз, на склон бархана, где всего в двадцати шагах от него лежал труп красноармейца. Наверное, убитый еще вчера, он лежал боком, выброшенной в сторону рукой держась за ремень лежавшей рядом винтовки. На гимнастерке убитого, над нагрудным карманом, был хорошо виден комсомольский значок. Темные волосы, словно желтым снегом, были припорошены песком.

С усилием оторвав глаза от убитого, Артемьев снова стал смотреть в сторону японцев. Все время продолжая помнить о своем обходившем их взводе, он с облегчением почувствовал, как им постепенно овладевает спокойствие – и оттого, что он сейчас видит японцев, а они его – нет, и оттого, что через несколько минут начнется атака, и это уже бесповоротно.

Когда позади японцев раздался первый выстрел, Артемьев успел еще за какую-то долю секунды заметить, как японский солдат, стоявший в окопе и наклонившийся, чтобы закурить, разогнулся, прислушиваясь. В следующее мгновение, прикусив зубами свисток; и вытащив из кобуры пистолет, Артемьев уже перепрыгнул через гребень бархана и побежал по песчаному склону.