Товарищи (сборник)
Шрифт:
— Ты о чем? — поднимая голову, настороженно посмотрел он на Павла.
— Не слишком мало иго для человека? — встречаясь с его взглядом, спросил Напел.
Несколько секунд они смотрели друг на друга. Никулин медлил с ответом. Светло-голубые глаза его вдруг сузились, устремляясь к берегу. От берега отъезжала моторная лодка с помощником коменданта лагеря Корфом. Его длинная прямая фигура во весь рост стояла в лодке. Лодка сновала среди бетонных быков. Корф каждый день лично объезжал возводимый руками военнопленных мост через Дон.
— Хотят управиться к проезду фюрера в Баку, —
— А если управятся?
Никулин усмехнулся.
— Вряд ли.
— Кто им может помешать?
Никулин открыл в усмешке все свои беззубые десны.
— Погода.
— На нее надежда плохая.
Никулин серьезно покачал головой.
— Скоро уже второй месяц пойдет, как на этих быках сидим.
И он опять стал водить железной лопаткой по серому тесту бетона, разглаживая и выравнивая его ноздреватую поверхность.
С возводимым пленными мостом через Дон новый комендант лагеря Ланге связывал свои надежды на дальнейшее продвижение по лестнице служебной карьеры.
Хмель успеха еще кружил ему голову. Продвижение из помощников начальника в начальники вообще-то считалось обычным явлением. Но для Ланге, который до этого стоял на самой низшей ступени в чине младшего вождя отделения, это было явление, означавшее поворот во всей его жизни, — выход в офицерство. Прелесть новизны заключалась для него и в том, что теперь не он, Ланге, должен был докладывать коменданту лагеря как помощник, а ему, коменданту лагеря, докладывал его помощник Корф, и в том, что, отдавая приказание, Ланге мог позволить себе тут же отменить его. И ни в ком из подчиненных это не должно было вызвать сомнений.
Вначале Ланге на посту коменданта только тем и занимался, что испытывал на них действие своих приказаний. Всякая новая метла спешит проявить власть не столько ради пользы дела, сколько ради впечатления, которое она производит на окружающих. Но и любая власть должна иметь предел, если не желает впасть в крайность, чреватую опасностями как для подчиненных, так и для начальства. Ланге это почувствовал тем скорее, чем чаще стал замечать оттенок холодного недоумения на продолговатом лице помощника Корфа. Как до этого прежний комендант Видеман, видя в Ланге соперника, всегда стремился жить с ним в мире, так теперь и Ланге не желал обострения отношений с Корфом. И поэтому весь пыл нового коменданта лагеря обратился на тех, на кого его власть могла распространяться без ограничений, — на пленных.
Теперь они должны были подниматься со своих соломенных подстилок не в четыре часа утра, а в три. Дневную норму по выемке земли на строительстве насыпи им увеличили вдвое. К тем же из них, кто не выполнял новой нормы, применялась и новая мера воздействия. На заднем дворе, за бараками, его всего на час оставляли с собаками. Часа, по мнению Ланге, было совершенно достаточно, чтобы внушить любовь к труду если не самому виновнику — чаще всего он не возвращался из загона, — то его товарищам, которых в это время сгоняли к загону.
Но вскоре после этого новая метла завяла, и все управление лагерем окончательно перешло
Прежнего переводчика Курта бывший комендант Видеман, получив новое назначение, увез с собой. Ни для кого не было секретом, что их связывали отношения более тесные, чем те, которые могут существовать между мужчинами. Теперь переводчиком взяли в лагерь молодую русскую женщину.
Когда колонну пленных прогоняли по утрам через лагерные ворота, в небе еще стояли звезды. Серые ряды сонных, вздрагивающих от холода людей заливались светом прожектора, ехавшего за колонной на машине. В потоке света они, колыхаясь, выходили на мощеную дорогу, ведущую к Дону.
В воротах лагеря старшие десятков из пленных получали наряды на работу. С того дня, как Шпуле вдруг захотелось сделать Павла десятником, он тоже должен был каждое утро, отделяясь от колонны, подходить к барьеру за нарядом.
На этот раз за барьером сам Ланге стоял рядом с новой переводчицей. Отрывая от маленькой белой книжечки листки, она вкладывала их в протягивавшиеся через барьер руки. Свет прожектора слепил ее, и она защищалась ладонью, вглядываясь в лица пленных.
— Что с тобой? — Никулин вдруг подхватил Павла под локоть.
В своем клетчатом, сером, так хорошо знакомом Павлу жакете и в кофейного цвета, с загнутыми вверх полями, шляпке рядом с комендантом лагеря Ланге стояла Анна. Щурясь, она пробегала глазами по рядам пленных, рассеянно отвечая что-то Ланге.
— Твой черед, — подталкивая Павла, сказал Никулин.
Всего несколько шагов нужно было пройти Павлу до барьера для того, чтобы взять наряд и вернуться в колонну. Волоча ноги, он остановился перед Анной. Свет прожектора падал ему в спину. Лицо оставалось в тени.
Теперь он мог разглядеть ее лучше. Она похудела со времени их последней встречи, короче подстригла волосы.
Желая остаться незамеченным, он все поворачивался спиной к свету вслед за движением прожектора и нахлобучивал на лоб шапку. Не было ничего удивительного в том, что Анна так и не узнала его, когда он протянул через барьер руку. Он и сам не узнал бы теперь себя в одичало обросшем волосами человеке. Отрывая от книжечки листки нарядов, она продолжала вглядываться в колонну проходивших мимо нее пленных.
— Номер? — рассеянно спросила она у Павла, не поворачивая к нему головы и все так же продолжая вглядываться ищущими глазами в проходившую через ворота колонну.
— Тысяча сто девятый, — стараясь как можно больше изменить свой голос, ответил Павел.
Она вдруг рванулась за барьером и тотчас же, мучительно побледнев, стала отрывать от книжечки листок. Дергая, никак не могла оторвать его. Наконец все-таки оторвала и, вкладывая его в протянутую через барьер руку Павла, взглянула на него полными ужаса глазами.