Товарищи (сборник)
Шрифт:
— Совсем наоборот. От печки жарко.
— Но ведь она же совсем затухла, — сказал он с удивлением. И, склоняясь над печкой, стал шуровать кочергой угли. — Ай-яй, фрейлейн Анна, вы забыли вовремя подсыпать уголь.
— Именно потому я и потушила ее, что мне стало жарко, — сказала Анна.
— Это вам могло только показаться. На самом деле в будке совсем не тепло. Придется разжечь снова. — Разгибаясь, он внимательно посмотрел на нее. — Вы не заболели? И глаза блестят. Мне кажется, у вас жар.
— Болит немного голова, но это у
— Вы на меня не обиделись?
— За что?
— Что я поворчал на вас из-за печки.
— Я действительно провинилась перед вами.
— Нисколько. Просто мне не хочется, чтобы вы здесь превратились в сосульку. — Он с беспокойством посмотрел на окно. — Идет зима. Трудно работать в такую погоду. — И маленькие глазки его стали суровыми.
— Да, выработка сегодня ничтожная, — сухо заметила Анна.
— Вы ужо занесли ее в журнал? — с живостью спросил Рудольф.
Она только пожала плечами. Он еще спрашивал ее об этом?
— Но ведь вы хорошо знаете, какие могут быть для них, — он кивнул в сторону моста, — последствия?!
— Что же делать, господин Рудольф? Изменить это не в моих силах.
— Дайте мне ваш журнал. — Он взял со стола журнал. С возрастающим изумлением она наблюдала за его движениями.
— Что вы делаете, господин Рудольф? — испуганно спросила она, инстинктивно протягивая руку к журналу.
— Это совсем не будет заметно. — Наморщив широкий лоб, он стал аккуратно вырывать из журнала лист. — А теперь мы вынем лист и с другой стороны. И вам снова придется записать всю выработку, фрейлейн Анна, только, конечно, доведя ее до нормы. — Он положил перед ней журнал на столик.
— По ведь это будет подлог, господин Рудольф, — сказала она строго.
— Я подпишу, — заверил он успокаивающим тоном и отошел к печке. Присев на корточки, стал сосредоточенно выгребать из нее затухшие угли.
Ноябрьский ветер из-за Волги, набирая силу, с каждым днем все громче гремел лохмотьями горелого железа на крышах разбитых артиллерией и авиацией зданий, гудел в обнаженной арматуре заводских корпусов и в жилах военных кабелей, переброшенных от одного дома к другому, протянутых по закоулкам чердаков, тонкоголосо заливался в струнах внутриполковой связи.
Разведчики роты сходили ночью за языком и, захватив в немецком блиндаже спящим рослого ефрейтора, спеленав его веревками, приволокли на КП роты и свалили в углу, как тюк. Новый командир роты лейтенант Батурин подошел к нему, попинал ногой и брезгливо отошел.
— Развяжите его, пусть отойдет от страха. Пока не передрожит, никакого толку от него не будет…
В роте все еще присматривались к лейтенанту, неизбежно сравнивая его с капитаном Батуриным. Однажды Тиунов услышал в первом взводе разговор командира минометного расчета, рыжеусого Степана, со своим вторым номером, молодым солдатом Иваном.
— Простой, — говорил о новом командире роты
— Ты капитана не трогай, — не подымая головы, гулко, как в самоварную трубу, предупредил рыжеусый Степан.
— Я не трогаю, а только говорю, что хоть и братья они, а будто от разных матерей.
— Ты, Иван, еще бычок, — поднимая к нему лицо, сказал Степан, и волосатые ноздри у него задрожали.
Иван рассердился на него.
— Командовать командуй, а срамить не смей. При чем здесь бычок?!
— А при том, что его под какую титьку не ткни, ту и будет смоктать.
Уже дважды за это время к новому командиру роты пристреливались немецкие снайперы. Но один раз пуля зарылась у него в полевой сумке, а в другой раз только выбила из рук бинокль. Многие видели, как при этом лейтенант, который рассматривал в бинокль из-за бруствера окопа развалины на противоположной стороне уличного перекрестка, даже не тронулся с места, только чуть побледнел, и сразу же отметили:
— Не любит кланяться нулям…
— Если он свою жизнь не бережет, то как же он… — начал на это возражать рыжеусый Степан и смолк, встретившись взглядом с Тиуновым.
Присматривался к лейтенанту Батурину и Тиунов. Он как будто бы уже успел примириться с уходом капитана из роты, и его скуластое, смуглое лицо ничего не выражало, кроме обычной сдержанности. Как-то побывал он на КП батальона.
— Как живешь, Хачим? — спросил его капитан Батурин.
— Ничего, — скупо ответил Тиунов.
— Все у тебя по-старому?
— По-старому, капитан.
— Всё, кунак?
— Всё, — подтвердил Тиунов.
Лишь в голосе его капитан уловил, быть может, чересчур твердые нотки. Он вздохнул и расспросы прекратил.
Язык, которого принесли разведчики, после того как пришел в память, разговорился. Немецкий ефрейтор боялся, что его расстреляют. Из его слов выходило, что идут приготовления к штурму пятачка с целью сбросить оборонявшихся на нем солдат в Волгу. По ночам по ту сторону улицы накапливалась в развалинах пехота и подтягивались пушки.
Еще при капитане Батурине саперы начали подводить под развалины стен фугасы. Теперь командир первого взвода Сердюков доложил лейтенанту, что последний фугас уже подведен.
— Теперь можно и подрывать, — удовлетворенно сказал присутствующий при этом Тиунов.
— Зачем такая спешка? — возразил лейтенант. — Чем больше подтянутся, тем больше мяса будет.
— Капитан боялся опоздать… — осторожно сказал Тиунов.
— Капитан Батурин, конечно, мой брат, но командую теперь ротой, как известно, я, — глядя на него, медленно ответил лейтенант. Что-то новое, жестковатое, выступило у него в лице.