Товарищи
Шрифт:
— А в чем дело? Наверно, придумал что-нибудь?
— Клянусь совестью, ничего не придумывал. Уступи стул. За мной не пропадет: я тебе могу у сестры выпросить пропуск в кино. Ручаюсь!
— Не торгуйся — не купишь.
— Так не мне ж стул! Я могу весь вечер на одной пятке простоять… Девчонка со мной — вон, видишь? Беленькая.
— Значит, хочешь покультурнее? Ну-ну, давай.
На освободившийся стул Жабин положил фуражку и помчался к Оле:
— Оленька, я стул вам отвоевал. Пошли!
Оля села.
— Пить не хочется?
— Нет, — ответила Оля.
— Морсу?
— Все равно.
— Тут морс потрясающий. Может, хлебнете глото-
чек? Просто так, для удовольствия. Оленька, ну я прошу вас!
Хотя Оля наотрез отказывалась, Жабин сбегал в буфет и принес стакан розовой мутноватой жидкости:
— Берите, пейте!
Оля продолжала отказываться.
— А вы знаете, что я могу сделать с этим морсом, если не станете пить? Возьму и при всех вылью его себе на голову. Не верите?
Хотя Жабин говорил очень убедительно, Оля не поверила, но не стала возражать ему. Она молча взяла стакан и с неохотой выпила.
Она все больше и больше убеждалась, что Жабин хороший парень, куда лучше многих из знакомых ей ребят. Нет, видимо, Селезнев ошибается, он не знает, какой славный на самом деле этот рыжий мальчишка из Одессы.
У Жабина был пропуск в ложу дирекции. Оля села в кресло у стенки, а Жабин справа от нее. Ей никогда еще не приходилось сидеть на таких хороших местах, и она даже ощущала какое-то превосходство над теми, кто сидел в партере.
Свет погас. На вспыхнувшем экране начался кино-журнал. Оля любила кино и обычно так увлекалась фильмом, что забывала об окружающем и словно сама становилась участницей событий, о которых рассказывал экран. Так было с ней и теперь. Она перенеслась из города Чкалова в лесной партизанский лагерь и вместе с героями фильма готовилась к ночному налету на фашистский штаб, расположенный- в белорусской деревне.
Оля сидела, положив руки на поручни кресла. Вдруг она почувствовала, что к ее руке прикоснулись чьи-то неприятно теплые пальцы. Она отодвинула руку. Немного погодя чужие пальцы снова прикоснулись к ней. Восприняв это как простую случайность, она не придала ей значения и убрала руку на колени. Но чужие пальцы нашли ее руку и здесь…
Оля оторвалась от экрана, повернулась к Жабину и увидела — его рука… Интерес к фильму исчез. Оля почувствовала, как запылали щеки. Ей стало стыдно, захотелось закрыть лицо руками и скорее бежать отсюда… А Жабин показался ей самым противным существом в мире. Стыдливая растерянность и нерешительность длились всего несколько мгновении. Оля отшвырнула его руку и встала.
— Балда рыжая! — полушепотом сказала она и быстро вышла из ложи.
Всхлипывая и вытирая варежкой непрошеные слезы, Оля почти бежала по улице. На углу следующего квартала ее догнал Жабин.
— Оленька, вы же совсем невозможная девчонка! И что из того плохого, когда я хотел погладить вашу руку?
— Отстань, рыжая балда, и не подходи близко! Вот утром скажу Мазаю — он тебя научит, как кавалерничать!
— Оленька, так я, если вы хотите, совсем же ничего… Вы послушайте…
Но Оля гак па него посмотрела, что он понял: разговаривать дальше бесполезно. Жабий потоптался на месте и, только когда Оля скрылась за углом, пошел в общежитие.
«БАНКЕТ»
— Вот из-за него, из-за Баклана, все началось. Влетел со своим ключом, а теперь и нам гонку будут устраивать. Коля, и ты, Сережка, — сегодня же сдайте свои ключи швейцару…
— А разве Бакланов сказал, что у всех есть? — прервал его Сережка.
— Не Бакланов, я сказал.
— Ты?! — удивился Сережка. — Здорово! Подсыпал же ты нам!
— Сказал потому, что так надо было! — грубо оборвал его Мазай и тут же переменил тон на тихий и задушевный. — Мастер просить начал. Тебе ясно? А Селезнев не такой человек, чтоб ему не уважить. Верно я рассуждаю, Коля?
— Конечно, верно. Селезнев, он, брат, знаешь…
Коля так и не сказал, что именно он думал о мастере, но, чтобы придать своим словам вес, поднял над головой кулаки и внушительно потряс ими.
— Вот и я так подумал. — Мазай сделал небольшую паузу и продолжал: — Пришел я в преподавательскую, а он там один. Посидели, потолковали о разных делах, потом он и говорит: товарищ Мазай, говорит, у меня к вам просьба — прикажите своим ребятам сдать швейцару ключи, а то, говорит, из-за этого мне неприятность может быть от директора. А я ему и отвечаю: если надо так сделать, то сделаем — мои ребята, говорю, Дмитрий Гордеевич, ни за что вас не подведут, а если кто будет в другую сторону тянуть, то я ему живо легкое обтирание устрою. А вообще, говорю, вы же не хуже меня знаете, товарищ мастер, какая у нас группа; дисциплина у нас, говорю, — нигде такой нету; можно сказать, на все училище мы одни. И если, говорю, я прикажу ребятам, просто скажу одно слово — всё выполнят. И вы, Дмитрий Гордеевич, будьте спокойны, никакой вам неприятности не будет. Сказал я так и протянул ему свой ключ: вот, говорю, Дмитрий Гордеевич, с меня начало. Берите. А остальные ключи будут у швейцара вечером. А он и говорит мне: верный ты человек, Мазай, у тебя слово — олово. Потому и ребята тебя здорово слушаются. Ты человек, а не бюрократ. Спасибо, говорит, брат, что выручил. Пожал он мне руку, и я уже двинулся было в обратное плавание. Но Селезнев задержал. И рассказал новость. Она пока секретная. Но от вас-то скрывать не буду, только смотрите — никому. Ясно?
Когда ребята в один голос заверили, что сохранят секрет и никому даже полусловом не обмолвятся, Мазай таинственно сообщил:
— К нам несколько формовщиков переводят из Сергеевки. Из ремесленного. Вот какая новость!
Мазая засыпали вопросами:
— Васька, а почему их переводят в Чкалов? Не сказал Селезнев?
— А из каких классов переводят, не говорил?
— В нашу группу тоже пришлют?
— Только формовщиков переводят?
Васька замахал на них руками: