Очнувшись, Пал Палыч увидел обнюхивающую его Риту-2, чихнул и осторожно – головка кружилась – приподнялся и огляделся: ни существа… Странно, он будто б свыкся уже с их присутствием… Неужто и впрямь привиделись? Да, но в таком, знаете ли, ракурсе… С такими, знаете ли, деталями… Нет-нет, не то, все – не то… в том смысле, что быть не может, чтоб не было!.. Он видел, он помнит… помнит их… «Рита! – позвал Рыков Риту-1, и та хоть и не сразу, хоть и без удовольствия, но все же отозвалась. – Можешь представить, где я сейчас был? Только не подумай чего…» Не помня себя, Пал Палыч, потерявший вдруг, будто очарованный прелестницей вьюноша, всякую бдительность, с жаром принялся описывать благоверной все то, что называлось на ее языке симптомами и обсуждению с пациентом не подлежало. «Существа? Голоса?» – покачала она головой и, отвернувшись, прокусила до крови сначала нижнюю губку, а затем, для ровного счета, верхнюю – прокусила, заметим, не столь от отчаяния, охватывающего по обыкновению хоминида, когда тот отчетливо видит в ближнем своем клиента анимарических услуг, сколь от виртуального щелчка по носу, вызванного, как казалось теперь Рите-1, исключительно ее профнепригодностью.
* * *
Что тут скажешь! Воздух был чист и свеж, а Виленинский проспект, по которому шагал наш галлюцинант, как-то по-особому светел. «В Хоми-юге лишь Хоми дарует все желаемое, в Хоми-юге лишь Хоми – единственная, кто должен быть почитаем!» – услышал Рыков голос существа, махнувшего ему лапкой с крыши троллейбусной остановки, и улыбнулся: чего, в сущности, страшиться? Неведомая февральность, оголившая плечико, куда как совершеннее
февральности привычной: да ему теперь море по колено, да он теперь… «Тра-та-та-та», – в висках (контент-передоз, подсказало существо, но Рыков не расслышал), тра-та-та-та», – информация, экскрементируемая снулыми гоминидами, навеяла-таки на Пал Палыча меланхолию. «Конвейер, с которого никто не сойдет», – так примерно рассуждал он, то и дело дотрагиваясь до зоны «третьего глаза», в которую и было, ежли кто забыл, намедни засвечено, и изо всех сил старался не вслушиваться, не всматриваться, не вчитываться в то, что: главные враги Хоминляндии – казнокрады, шпионы и террористы – наконец-то названы, погибших в ДТП в Пыталово похоронят за счет средств бюджета, сурок Фил предсказал, будто зима продлится еще шесть недель, альтернативы доллару пока нет, автомобилисты страдают повышенным нарциссизмом, эксперты рассуждают, как – V-, U-, L- или W-образно – будет развиваться кризис, хоминидка может хранить тайну не более сорока семи часов пятнадцати минут, около четырехсот священников приступят к работе в хоминляндских воинских частях, сперму можно вырабатывать и без самца-хоминида, если жить для себя, жизнь будет короткая, но если жить для ислама, она будет вечной, секси-киски из Варьино – к вам, к нам!.. «Тпр-р-р-р-ру! С Ма-а-асквы, с Па-асада, с Ка-алашного ряда!.. – какой-то господин в пенсне подмигнул Рыкову и, отпустив извозчика, заметил: – Долгое произношение первого предударного гласного и впрямь забавно, не находите?.. Но еще забавней мой сценарий для собаки Ольки… У вашей суки тоже ведь, коли не ошибаюсь, дамская кличка? Впрочем… вообразите-ка, дружище: актриска падает ниц, обнимает мои колени, а засим целует руки: и это только начало!.. – Пал Палыч занервничал: лицо господина в пенсне казалось знакомым, но вспомнить, где и когда они встречались, было невозможно. – Эх, все пустое, дружище, верьте на слово… – Словно читая мысли Рыкова, господин в пенсне хлопнул его по плечу и зашелся кашлем. – Главное, ничего не бойтесь! Я бы на вашем месте завернул, знаете ли, в Соболев… Вы мещанскую сторонушку-то все по “Больному Головину”, верно, знаете – знатный был винный, да-с!.. В восьмидесятом – тысяча девятьсот, сами понимаете: я уж на Стародевичьем прописался – сказывал один совпис, будто познакомился он там с некой особой, ну а особа та, не будь ду… – Стараясь не потерять нить разговора, Пал Палыч судорожно соображал, при каких обстоятельствах мог видеть господина в пенсне, но ничего путного из этого не выходило. – Сто “запретных” домов на четыре переулка коротких! – продолжал меж тем неизвестный. – Неужто не знаете? Есть, осмелюсь доложить, барышни весьма прехорошенькие… Постойте-ка, да вы, сдается мне, нездоровы… Анимарическое восполевание? Отчасти – дышите-с! – мы с вами коллеги… Хотите ли охладить то, что болит, – не дышите-с! – по обыкновению, от тоски? Впрочем, – дышите-с! – на пустое сердце льда не кладут. – Покачав головой, господин в пенсне убрал фонендоскоп в саквояж и продолжил: – Когда твое тело возвращают домой в вагоне для перевозки устриц, на такие штуки, как жизнь и смерть, начинаешь смотреть в некотором роде со стороны – как, впрочем, и на то, что вы, Пал Палыч, в силу ряда причин называете поллюцинациями. Тимоти Лири на вас нет… какие законы физики! Вздор. Вы, как и все эти хоминиды, – господин в пенсне указал на прохожих, – принимаете сию февральность за единственную. Оно, конечно, так-то так, все это прекрасно, да как бы чего с вами после подобного заблуждения не вышло! Хоминиды, конечно, и к речи – по большей части членораздельной – способны, и мыслить абстрактно (пусть самую малость) худо-бедно умеют… Особенно хорошо то, что шиньон из кости у них вконец отвалился, черепушка – обратите внимание на основание, коллега! – вогнулась, клетка, в которой томится сердце, уплощилась, ну а мозги, ежли сравнить те с мозгами других приматов, в целом заметно потяжелели; с другой стороны, мозг, скажем, самки гоминида весит меньше, нежели мозг самца, однако деградация мужских особей, как выражаются ваши СМИ, “достигла общепланетарного масштаба”… Но мы-то с вами, Пал Палыч, знаем: граммы ни при чем… Простите, не представился: Че, зовите меня Доктор Че…» – «А что, что при чем?! – взорвался вдруг, бросив футляр на мостовую, Рыков. – Существа окружили, голоса на каждом шагу… Я, знаете ли, всю жизнь – слышите? – всю жы-ызнь тем только и занимался, что лечил… от этого самого лечил… и потому скажу со всей откровенностью: дело дрянь…» – «Ну-ну, не горячитесь! – усмехнулся Доктор Че. – Бессчетное множество февральностей ждет вас! Смиритесь, дружище, и простите себя: в конце концов, быть безумным не так уж скверно – если, конечно, расценивать вспышку как безумие… Ваши-то лекари простейшую медитацию “сенсорной депривацией” обзывают… да если б они только позволили себе в февральность иную выйти! Если б хоть раз тем самым “органом”, от которого вы, Пал Палыч, хоминидов полжизни избавить хотели, ее ощутили!.. О, тогда б вы поняли, почему Тимоти говорил, что никакой “метаболической комы” не существует, а шестая раса… – Не завершив фразу, Доктор Че достал вдруг флягу и, сделав большой глоток, хитро подмигнул Пал Палычу: – Но кому нужна бесстрашная паства? Сrus Medicorum! Присоединяйтесь, дружище: знатное питье!..» Запахло жареным, а потом спорыньей. Рыков сам не заметил, как очутился в Наташкином саду; прислонившись к Хмелёвской стене, он приник к горлышку и немедленно выпил, а крякнув, выдал, что в Сиэтле сейчас плюс девятнадцать, в Оттаве и Цюрихе – шестнадцать, в Бостоне – двадцать один, в Лос-Анджелесе – двадцать семь, на Ибице – двадцать шесть, в Салониках – двадцать пять, в Стокгольме и Бергене – тринадцать, в Дамаске и на Кипре – тридцать, ну а в Калькутте – тридцать один градус, la-la, а значит, на хоминидов надо реагировать как на снег, осенило Рыкова, ну или как на дождь, одно слово – осадки: идут себе и идут – ему-то что? Он не имеет права их судить – точнее, не хочет больше… и Риту-1 вот тоже: Рита-1 не более чем снег… не более чем дождь… Рита-1 тоже не виновата, что идет, не виновата, что не видит: общее чувственное недоразвитие, эмпатийная недостаточность, анимаристическая отсталость средней степени тяжести… Поэтому так: вот снег, вот дождь – а больше и нет ничего… никого… Да что такое, в сущности, wichige leute?.. Смех в зале – и далее по тексту: хоминид есть червь; что же касается «генетически заложенной» потребности играть, то все это, как сообщает Вестник объединенных февральностей, фуета и гнобление Пуха – так примерно размышлял Пал Палыч, шагавший в направлении Дурского: он никогда не бывал в Цыплаках и потому торопился на электричку. По дороге он купил газету, зашел в «Тинно-Такки» и, заказав темное пиво, загрустил ну совсем как какой-нибудь человек. Как и существа, Рыков, разумеется, знал, что приему в больничку подлежат хоминиды, нуждающиеся по анимаристическому своему состоянию в лечебно-воспитательных мероприятиях в условиях анимаристического стокционара, – но не знал, что за ним уже выехали.
Андрей Попов
Родился в 1959 году в Воркуте. Окончил Сыктывкарский государственный университет, филологический факультет. Публиковался в журналах «Наш современник», «Север», «Молодая гвардия», «Родная Ладога», «Аврора», «Подъем», «Плавучий мост» и других изданиях. Автор нескольких сборников стихотворений. Лауреат Премии правительства Республики Коми в области литературы имени И. А. Куратова (2013, 2020), Южно-Уральской литературной премии (2015), Международной премии имени Сергея Есенина «О Русь, взмахни крылами» (2015), Премии имени Николая Тряпкина «Неизбывный вертоград» (2018). Стихи переводились на венгерский, болгарский, немецкий языки. Член Союза писателей России. Живет в Сыктывкаре.
Как будет жить мой тихий кабинет?.
«И еще одно утро… Медлительно, как облака…»
И еще одно
утро… Медлительно, как облака,Мои мысли плывут по-над городом, с детства знакомым.И гадают: душа еще спит? Не проснулась пока?Или видит рассвет через сумерки грусти и дремы?Или вдруг понимает, что участь ее высока,Или вдруг сознает, что в квартире панельного домаЕй, наверное, только приснились любовь и тоскаИ строка о волнении из стихотворного тома?Снова мысли летят, исчезая, как время, вдали,Чтоб с тревогой смотрел человек на небесные дали.И еще одно утро понять, что же мы потеряли.И еще одно утро понять, что же мы сберегли.И плывут облака. И касается утро земли,Чтоб душа не разбилась от сна о любви и печали.
«Поэт не спит. В окне луна…»
Поэт не спит. В окне луна.А на деревьях галок стая.Ни вдохновения, ни сна,Ни сахара в стакане чая.Поэт простой, как детский вздох.Ни шляпы модного покроя,Ни галстука в цветной горох,Ни строчки новой, ни покоя.Ни дачи за городом, ниНародного апофеозаИ ни влиятельной родни.И спать не спит. Какая проза!
«Хоть грущу – но я счастливый…»
Хоть грущу – но я счастливый,Может, в этом мой талант?Я не ездил на Мальдивы,На Канары, в Таиланд,Не нашел в кладовке клада,Не купил кирпичный дом,А со мною счастье рядом,Вместе с ним баклуши бьем.Нет ни банковского счета,Ни квартиры в США,Нет ни ордена Почета,Ни медали. Ни шиша.К службе воинской не годен,В грязь могу упасть лицом,А за мною счастье ходит,Как сынишка за отцом.
Наступление пустыни
Слишком много наивности ныне!Слишком много открыто дорог!И по ним наступает пустыня,Равнодушия желтый песок.Замечают пока старожилы,Что песок засыпает очаг,Засыпает алтарь и могилы,Что вода высыхает в ручьях,Что в слезах только соль остается,Разъедая тревогу и сон.Как арба, уже катится солнцеНа пустынный земной небосклон.Слишком много нездешнего юга,Слишком мало надежды и рек!Что ж… Пустыня мне станет подругойИ разделит со мной этот век.Что ж, подруга, пора бы стать ближеХоть на пару признательных строк.Как торопит, с тобою я вижу,Ветер времени вечный песок.
Смысл истории
Перелистаешь летопись времен,Направо поглядишь или налево:Убили принца,Царь с семьей казнен,И головы лишилась королева.Столетия безмолвствует народ.За это русский воздух на майданеТолпа разноголосая клянет –Простор и воздух вековых молчаний.И снова холод казни и туман.Свободе не хватает человека.Кругом измена, трусость и обман,Кругомночь, улица, фонарь, аптека.История?! –От музыки «мобил»Заснуть не могут звезды и моллюски.А смысл в чем?Чтоб ближних возлюбил,Как самого себя…И воздух русский.
«Как будет жить мой тихий кабинет…»
Как будет жить мой тихий кабинет,Когда пройдет лет сто, а то и двести? –Пойду взгляну – все сны мои на месте?А может, кабинета даже нет?Увижу, может, только паука,На книгах пыль, на книгах паутина,Слова остались – не осталось сына.И смысл уносит времени река.Стихи, которым скоро двести лет,Читают равнодушно чьи-то дети,Им все равно, что нет меня на свете.И сына нет. И значит, внука нет.Я новый мир не предаю суду,У нас и не такое раньше было.Пойду и посмотрю свою могилу.А может, и могилу не найду.И если не пойму я этот свет,То что с того? Став неземною тенью,Не стоит долго думать о забвенье.А может, и могилы даже нет.И к лучшему. Кому следить за ней?Кому следить, чтоб было справедливо,Чтобы всплакнули незабудки с ивойНад жизнью промелькнувшею моей.Прощай, мой кабинет. Ты стал чужой.Я сына пережил. И мы с ним вместеВ небесном доме лет, наверно, двестиЖивем – не плачем. Я пойду домой.
«И земля, и все дела сгорят…»
И земля, и все дела сгорят,Все пойдет в огонь – усилит пламя.Почему мы верим: говорятДуши неизбежными словами?Почему невольникам грехаКажется, что мы коснулись сутиНеустанным зрением стихаО прошедшей навсегда минуте?
Алиса Ганиева
Родилась в 1985 году в Москве. Детство и юность провела в Дагестане. Окончила Литературный институт имени Горького. Публиковалась в «Московском вестнике», «Литературной России», «Новом мире», «Вопросах литературы», «Знамени», «Литературной учебе» и многих других изданиях. Автор книг «Салам тебе, Далгат!», «Полет археоптерикса», «Праздничная гора», «Оскорбленные чувства», «Ее Лиличество Брик на фоне Люциферова века». Лауреат премии «Дебют», «Триумф», Горьковской премии. Живет в Москве.