Традиции & Авангард. №2 (21) 2024 г.
Шрифт:
Пока я ездил домой, чтобы немного отлежаться: обычное дело для боксёра – унять гул в голове от лёгкого сотрясения мозга и промыть брусничным морсом подбитые почки, – Анфиса «ушла к Иллариону». А вы думали, что после того, как я стал героем, пусть нокаутированным, то Анфиса – ах, ах?.. Ваш вариант выглядел бы красиво, но – увы! Бывают, конечно, чудеса, однако, согласитесь, они случаются редко.
Да и, в конце концов, что дороже чести мужчины, старина папарацци?! Вы не хуже меня знаете, что честь стоит очень дорого. Иногда она стоит целой жизни.
Как в случае с Илларионом.
Который имел честь встать на защиту обижаемой хулиганом женщины, совершенно посторонней,
А дело было так. Особым местом для свиданий влюблённых, Иллариона и Анфисы, стала тёмная улица недалеко от общежития. Гуляя по окрестностям, возвращаясь с танцев, из кино (никаких неформальных сборищ – что вы, с кавказцем это не проходило!), они, перед тем как зайти в наше общее жилище, под занавес, так сказать, дня оказывались в начале этой улицы, у длинного, как крепостная стена, дома – непременно, как по расписанию. Я ведь уже говорил, что у каждой любви свои бзики. Здесь мнимый грек прислонял кудрявую пассию к стене, упирался ладонями в кирпичи возле девических плеч и целовал её, похожую на эллинку, долго и страстно.
Там это и случилось. Поздним вечером, почти ночью. Всего через месяц после того, как я остался один, а их стало двое.
Когда они целовались у той самой стены, неподалёку в темноте закричала женщина, зовя на помощь. Грек поколебался, уговариваемый Анфисой не вмешиваться, но гордость не позволила поступить иначе, как побежать в темноту на крик…
Минутами позже она, «похожая на гречанку», в том самом тёмном пятне улицы и нашла своего «не похожего на грека», сидящего на тротуаре, прижимающего ладони к боку. Рядом стенала перепуганная женщина, причина переполоха.
Говорят, грек в Анфисе души не чаял, и всё могло бы закончиться свадьбой. Могло – бы. Хотя уверенности в этом у меня до сих пор нет. Простите меня за пошлость, я имею в виду слова о перспективе свадьбы.
Самое интересное то, что раненый грек, лёжа в больнице, с температурой и в бреду, обихаживаемый родственниками, прилетевшими из Грузии, и Анфисой, позвал меня.
Когда я подходил к больнице, там на двух-трёх скамейках сидела вся греко-кавказская компания, вся «могучая кучка». Они были не такие, какими я их знал прежде, совсем другие, невероятно иные; даже не знаю, как выразить словами их переменчивость – свершившуюся, невозвратную. Одни, в солнцезащитных очках, казалось, философски запрокинули головы к небу; другие, опустивши руки, устало смотрели в сторону и вниз, словно труженики с лубочных картинок в стиле романтического реализма; третьи устремили взгляды на меня, какие-то внутренне поющие, успокоенные. Возможно, все они впервые осознали, что такое настоящая мужественность, какова ей цена, и задумались, стоит ли примерять на себя её белые и такие рискованные, оказывается, одежды. Все издали покивали мне довольно приветливо.
Когда я зашёл к Иллариону в палату, в которой он лежал, как тяжелобольной, один, у него была только Анфиса. Мы просто поговорили о том о сём. Он ведь пригласил меня для того, чтобы показать: вот, мол, я мужчина, ты тогда был не совсем прав, а оно, видишь как, сейчас уже никто не скажет, что… Наверное, в таком роде всё крутилось в его температурящей голове. Во всяком случае, он был возвышен, одухотворён, пылал. Конечно, плюсом к этому огню было его физическое горение.
Поговорили вот так, ни о чём, и Анфиса вышла за какой-то микстурой, а мне было пора. Я поднялся со стула. Тогда грек сказал, почему-то виновато улыбаясь, что его «ужалила какаято змея».
Он заговорил быстро, и это была тривиальная сцена: умирающий прощался, прощал и просил прощения. Просил, чтобы я «поддержал Анфису хотя бы в первое время», что он мне теперь не соперник, и чтобы я не обижался на неё.
Я отвернулся, чтобы уйти, избавиться от этой бульварщины.
Он спросил мне в спину: «Я грэк?»
Я ответил уже у двери: «Ты грек. И над тобой витает Ника, богиня Победы».
Он слабо улыбнулся и поднял глаза к потолку. И отвернулся – не всем телом со смертельным укусом, а только отвёл голову, – мне показалось, что в глазах блеснуло. Да, скорее, показалось. Погода была хорошая, солнечная, лучи проникали сквозь жёлтые занавески, и всё в палате чудилось омеднённым и поблёскивало…
Что вы там говорили про Бронзового Солдата? Не знаю, почему я вспомнил…
Я выполнил последнюю волю Иллариона, не всю, увы, но в той части, где он просил поддержать Анфису «в первое время». Мы вновь сблизились с Эллады дщерью, и это была дружба, пусть странная, но, наверное, настоящая, так, во всяком случае, казалось. В наших отношениях была печаль, которая возвышала эти отношения. Мы уже избегали шумных компаний и соответствующих заведений, большей частью сидя в театре, где смотрели драмы и трагедии, гуляли по улицам, обходя тот переулок, на котором состоялось злополучное свидание, где Илларион защитил незнакомую женщину, чтобы в глазах дамы своего сердца остаться мужчиной.
Кое-что запомнила та самая, до конца жизни напуганная женщина. Несмотря на то что хулиган и, как теперь ясно, убийца был в маске – в капроновом чулке, женщина смогла хоть как-то описать насильника, его рост и даже дыхание. Да-да, вдумайтесь: дыхание! Из студентов, косяком поваливших записываться в дружинники, создавались пятёрки. Мы (мог ли я избежать той общей участи?) обходили улицы, угрюмые, сосредоточенные, возвышенные, в те вечера мы никого и ничего не боялись. Когда нас первый раз инструктировали в милиции, нам показали ту пострадавшую женщину. Она волновалась, заикалась, рассказывая, описывая «того самого», и, о, Боже, имитировала его дыхание, откидываясь на спинку стула, закрывая лицо ладонью, охала.
Однажды во время вечернего рейда нашей пятёрке показался подозрительным один молодой высокий человек. Мы окликнули его, он кинулся бежать, мы – следом. Все отстали, но я настиг его, не столько потому, что хотел его догнать, а, скорее, потому, что он зацепился за что-то ногой и упал. Отполз спиной вперёд, затравленный, встал, прислонился к стене.
Я готов был бить его и даже привычно занёс свой правый кулак, чтобы ударить левым. Но остановился, после того как он прошептал: «Извини, я просто испугался!»
Я стоял напротив него и тяжело дышал, боясь, что моё дыхание сейчас похоже на то, что изображала женщина; хотя при чём здесь этот парень, который её не слышал?
Я спросил его: «Страшно?»
Он огляделся: «Очень!..» – и обморочно закрыл глаза.
Я повернулся и пошёл прочь.
Подобных случаев было несколько. Кого-то задерживали, водили на опознание. Потом всё закончилось, сошло на нет.
Греки ходили ещё группой, «могучей кучкой» в полном составе, но потом и они куда-то исчезли, распались, как будто лишённые ядра и вяжущих веществ. Опасными, хотя и такими красивыми, даже великолепными, оказались белые одежды мужественности – как саван, в котором уходил в песню и будущие тосты их яркий друг, – что… что растворилось оно, слывшее стадом…