Расскажи, как цветёт виноградНа границе падения света,Где отчаянных избранный рядСовершает свой подвиг бесследный.Расскажи, как стояли полки,Расскажи, как они умирали,Как в столице гуляли и жглиЖизнь и деньги в последние мая.О, мне многое вам рассказатьНеизбежно когда-то придётсяТем, кто выбрал – не жить, подождать,Перекидываясь и – на отлётеЗадевая горячий простор,Задевая кровавую рануПустотелой, пустой, холостой,Холощёной – и нет больше срама,Чем примазаться к тем, кто упал, —Никогда не вкусив чернозёма,Что скрипит и горчит на губах,Как письмо из остывшего дома.Расскажи, как цветёт виноград,Как в саду обещает закланьеТой лозы, от которой солдатПринимает причастие раннимУтром
боя и утром смертей,Что ложатся в ту жирную землю…Новостей, новостей, новостей —Лучше новости нету, что жив он.
«Грязная одежда, чистое бельё —…»
Военфельдшеру Игле
Грязная одежда, чистое бельё —Вот и всё, что скажут в оправдание моё,Коль в «буханке» фельдшерской будут разрезать.На комке, шевроном – Богомать.Фельдшерица кинет перевязочный пакетСтороной кровавой – в белый свет.Рассечёт штанины и чистое бельё,Ну а дальше – всё, что есть, моё.Распростёрт носилками, закреплён ремнём.Лик печальный девичий – не о том.Было бы неловко мне перед ним лежать.Глядь – ко мне склоняетсяБогомать.
«Мои друзья идут по жизни маршем…»
Мои друзья идут по жизни маршем,а остановки там – после ранений,В больничный корпус поднимаясьИ не зная,Кого увидишь,и невольно замираешьперед палатой,что там, жизнь или сраженьесо смертью?Как изуродован? Идёт или лежит?Узнает или просто прокричит;а если ходит – то пойдём закуримна чёрной лестницеи обо всём поговорим.Где угол зла, как ты его берёшь,Кого ты любишь из осьмнадцатого векаИ кто в разведку в крайний раз уйдёт,Не ожидая подкрепленья и ночлега.Здесь жизнь и смерть в окровленных бинтахИ здесь – любовь: а застегни живот мне;Живот зашит, застёгиваешь курткуИ на ступенях вытянешь впотьмах —одну, другую, ту ли сигаретупока сестра торопится узнать, что не в порядке.Но, открыв коробку,Ей молча предлагаешь папиросу;Она – сестра, а ты – наверно, тоже.И мы сидим дымим, мы так похожи,Донецка, Питера или Москвы —Сестрицы всей России таковы.А наши братья – белые, в бинтах,Стоят напротив,И никто из насНе скажет им присесть хоть на ступеньку.Мы этим оскорбили бы бойца,что жизнь нам отдавал, а не копейку.– Я не могу тебя, как женщину, отправить —туда, где нам пристало, не тебе…– Я женщин не сужу из тех же правил,что и товарищей… но то не значит, чтоЯ не люблю, не доверяю я тебе.И как теперь?Мы вместе в общей боли.Как на иконе – венчанных страстей.Таких мужей земля рожает, в воле —Чтоб сёстры нежили,А женщины несли от них детей.
Сосед
Старый шахтёр, сосед, говорит: по ночам мне страшно.Раньше с гранатой спал.На случай, если зайдут эти.Чтоб – и себя, и их.Потом развинтил и выкинул —когда поверил, что не зайдут.Теперь, когда сильно лупят, он берёт в кровать кошку.В доме пусто – жену вывез к детям, в Ростовскую.Там пока безопасно.Но завтра жена приедет.Он говорит о ней: «Приедет любимая».Его любимой – шестой десяток,она полная, широкоскулая.Она мордвинка.Он местный.Можно сказать, хохол.Но гранату развинтил – когда «Россия напала».Спрашивает: «Тебе не страшно?»«Иногда», – признаюсь.«Правильно. Только дурак не боится».«Или человек без воображения», – думаю про себя.У меня здесь стало худо с воображением.Чего ни вообрази – жизнь переплюнет.Сосед сворачивает в свою улицу.В её конце – слышно – ложится снаряд.«Мне туда», – говорит с тоскою.«Мне хорошо. У меня есть кошка.Ты заведи тоже. А лучше – выходи замуж».Я смеюсь. Он машет рукой, улыбается,на лице движется дублёная кожа.Глаза подведены угольной пылью.Столько лет прошло, и рудник разгрохали,а до сих пор не смылась.
«На малой этой на земле…»
Филиппову
На малой этой на землеВсё больше у меня соседейС земли большой.О ком-то знаю только имяИ позывной.В иных краях и не бывала,И городаБольшой России знаю толькоПо их следам:Вот Тула, Кострома, Калуга,Новосибирск.Вот Мурманск и Улан-Удэ.Казань и Бийск.Но вышло так, со мною рядомСреди дончанСтоит наш полк, наш Ленинградский —И
ополчанЕго знакомы позывные,Как на сетчаткеРодных кварталов стройный план;Как отпечатокНебесной линии Петра:Вот крепость,За ней – Васильевский,а там – учёный север:Военный Мед и Политех.А дальше, к югу —узоры Царского Села,И там, по кругу —Ораниенбаум, Петергоф,Златая Стрельна,И будто слышен звон подков,И всадник – стрельнет,Слегка склонившись из седла,Как на манеже.Империя, восстав из зла,Не будет прежней;Но будет то, что сохранитЕё от мрака:Какой-то парень, что ушёл,Обняв собаку,Жену целуя и детейВ залог надежды,Что та империя, за ним —Не будет прежней.
Юг и Север
Энею
У русских испанцев глаза горячи.Они – как металл в точке плавки.Один из них на меня кричит:встань за спину, ты, малявка!Встань за спину: наш партизанский крайохвачен огнём реконкисты.Тебе не пристало здесь умирать,тебе, чьи глаза искристы,как лёд на припае береговом,нежны, как цветок незабудки.Мы сами наш край пройдём,огнём очистив от скверны жуткой.У русских нормандцев глаза холодны,мечтательны, словно небонад русским полем;стальным дождёмони проливаются – где быни вышел враг на родной рубеж:в степи, на болотах, в море.Мы добрые люди; скорбим обо всех.О своих же скорбеть не стоит.За них мы молча идём в походЗвенит на морозе знамя:Грозного Спаса;очи Егопламенны – наш испанец.
Пасхальное
Ночь сквозь ветер смотрит на цвет земли;Абрикосы вспыхнули и сошли;Вишни словно ангелы на ветру —сыплют перьями.«Я не умру», —Шепчет в красном платке вдова.Под обстрелом бывала – не раз, не два,Живый в помощи – и хранитОн, пока разряд грозовой бежит.Двор церковный тих, даже ветер стих,И поют полуночный первый стих.Ручка торопливо скребёт листы:Пять имён, и десять,А там и ты.Вот все имена унесли в алтарьПостучался в небо молодой звонарь.Ручейком огня – люди,А меня?Не забудь меня в новом свете дня.Помолитесь, отче,За тех, кто смелВстать в защиту и – посмотреть в прицел.Кто взял грех, чтоб мы – избегли его.Помяните всех, словно одного.А ещё скажите за тех словцо,Кто врагу и другу открыл лицо.Кто годами жив – как живая мишень.Помощь Вышнего им – это новый день.Помяните, отче,Моих друзей,От кого неделями нет вестей.Может, словом вашим храните их.А за мёртвых тоже – как за живых.Красный плат. Красивая.Как сестра за брата —умоляет вдова за всякого солдата.Он вернётся – не зная, кемвырван из-под смерти, когда обстрел.Алых риз погаснет узор златой,Белые цветы опадут во прах.…кто же, батюшка, молится за Того,Кто в атаке жаркой прикрыл его?Чьим оружьем стала – любовь, не страх,У Кого жизнь наша – птенцом в руках?
Сергей Чернов
Родился в 1988 г. в селе Хреновое Бобровского района Воронежской области. Окончил Воронежское областное училище культуры им. А. С. Суворина. Публикации в журналах «Москва», «Роман-газета», «Подъём», «Север», «Нева», «Волга», «День и ночь» и других. Автор сборника рассказов «Другая жизнь» (Воронеж, 2021). Лауреат конкурса молодых литераторов Союзного государства «Мост дружбы» и премии «В поисках правды и справедливости». Дважды лауреат Всероссийского литературного фестиваля-конкурса «Хрустальный родник». Финалист Всероссийской литературной премии им. А. И. Казинцева и премии им. А. И. Левитова. Член Союза писателей России. Проживает в селе Хреновое.
Тетрадь в клетку
Несмотря на пошатнувшееся здоровье, Золотов был стариком ещё крепким. И потому, когда в темноте подъезда его встретили двое и один бесцеремонно ухватил его за руку, Золотов попытался вырваться, упёрся лопатками в холодные вензеля перил и резко, точно искру камнем высек, выпалил:
– Живым не дамся!
– О-о-о, да он пьяный… – протянул тот, что держал за руку, плотный и, кажется, лысый.
– А вам… к-к-какое дело? Шли себе – вот и идите! – сказал он, слегка заикаясь и, видимо, забыв, что они-то никуда не шли, а тёрлись тут, надымив сигаретами до рези в глазах; шёл именно он – к себе домой после рабочей субботы.
– Да пусти ты его, – попросил второй, еле видимый, слева. Захват на локте распался, и Золотов инстинктивно поднял к груди кожаную папку с тетрадями, заслоняясь ею, как щитом. – Ну это ведь ты Золотов Аркадий Петрович?
К тому моменту Золотов уже понял: бить его не будут, и вырывать телефон, кошелёк, папку или что там им нужно – тоже. Иначе давно бы уже и вмазали, и вырвали без лишних слов. Однако фамильярное «ты» резануло сильнее, чем крепкий хамский захват. Он выпрямился, стараясь натренированным преподавательским взглядом найти в потёмках чужие глаза, точно перед ним были лишь дети, которых можно распугать насупленными бровями и окриком.