Традиции свободы и собственности в России
Шрифт:
Скрытыми были большие переселения персов, китайцев и корейцев. То есть, вместо 4,2 млн. человек, речь вполне может идти, скажем, о пяти, а скорее даже о шести миллионах иммигрантов.
Люди не переселяются в страны несвободы — туда, где господствует жесткий полицейский режим и (или) тяжкий социальный контроль, царит нетерпимость, неведомы (по Пайпсу) подлинные права собственности. Иноверцев и иноязыких не заманишь в «тюрьму народов». Цифры миграции в Россию опровергает все позднейшие росскозни такого рода.
Россия всегда притягивала к себе людей, в мировое пугало ее превратил коммунизм. Он же сделал все, чтобы очернить ее прошлое. Общее впечатление от русской истории, выносимое из школы (до сих пор!), таково,
Кстати о «тюрьме народов». Это ярлык, который национальные активисты навешивали на многие страны. Первой его удостоилась (не позже 1859 года) Австрия, под владычеством которой находилась тогда итальянская Ломбардия. Ярлык понравился борцам за независимость Ирландии, и они в своих памфлетах и листовках стали так называть Британскую империю. Дошла очередь и до России — эторугательство взяли на вооружение польские эмигранты в Париже. Ни Австрия, ни Англия, ни Россия, разумеется, не были тюрьмами народов. Они отстаивали то, что по законам, правам и понятиям того времени принадлежало соответственно австрийской, британской и русской коронам.
Как и всякая империя в период своего строительства, Россия тяжко прошлась по судьбам ряда малых народов — крымских татар, черкесов, абхазов, чеченцев, список получится немалый. Колонизация Сибири и Дальнего Востока сопровождалось и несправедливостями, и жестокостями, и насилием (почитайте бесподобное «Описание земли Камчатки» Степана Крашенинникова, написанное в 1751 году), там было не до прав и свобод человека.
Однако все познается в сравнении. В США вышло исследование «Американский холокост: завоевание Нового Света» (David E. Stannard. «American Holocaust: the Conquest of the New World», Oxford University Press, 1993). Ее автор подсчитал, что освоение Америки сопровождалось самой страшной этнической чисткой в истории человечества: за 400 лет пришельцы из Старого Света физически уничтожили около ста миллионов(!) ее коренных жителей.
Кстати, отчего бы, переводя Пайпса, не перевести заодно книгу Стэннарда? Даже если она на чей-то взгляд является спорной?
Территория, ныне входящая в США, была далеко не главным ареалом расселения американских индейцев. Но и на ней число индейцев сократилось, как настаивает исследователь Уорд Черчилль (Ward Churchill) из университета Колорадо, с 12 миллионов в 1500 году до 237 тысяч в 1900-м, в 51 раз. У профессора Черчилля тоже есть интересные для перевода книги — среди них «Пустячок геноцида» (A Little Matter of Genocide: Holocaust and Denial in the Americas 1492 to the Present. City Lights Books, San Francisco, 1997) и «Фантазии высшей расы» (Fantasies of the Master Race: Literature, Cinema, and the Colonization of American Indians. City Lights Publishers; New Ed edition, 1998). И почему бы не перевести на русский таких авторов, как Джей Дэвид и Ричард Дриннон, по-своему освещающих данную тему?36
В колониальные времена западноевропейцы отметились и в других частях света. Так, англичане истребили большинство австралийских аборигенов37 и всех до единого(!) тасманийцев.
В России, что характерно, умели мириться с побежденными. Верхушка маленького, но гордого народа приравнивалась к российскому дворянству и вливалась в его ряды. Дети и внуки мюридов Шамиля были русскими генералами. Где английские генералы из гвианцев и гвинейцев?
Часто
Коль скоро речь зашла о поляках (их нынешнее отношение к России знаменито особой пристрастностью), будет уместно процитировать польского эмигрантского публициста Юзефа Мацкевича. В статье с красноречивым названием «О сказочном времени» он, характеризует старую Россию времен своей юности как либеральное государство, поясняя: «демократия — это еще не свобода, это пока только равенство. Свобода — это либерализм... Нельзя сказать, чтобы царская Россия была государством, основанным на общественной несправедливости. Справедливости можно было добиться иногда скорее, чем в какой-нибудь сегодняшней демократии» (Юзеф Мацкевич. От Вилии до Изара. Статьи и очерки, 1945-1985. – Лондон, 1992).
Австрия так и не сумела найти общий язык с итальянцами, Англия не сумела умиротворить ирландцев. А вот Россия нашла подход к полякам, о чем в наши дни все как-то подзабыли. В сегодняшней публицистике не встретишь иного суждения, кроме политкорректной легенды о непокорной Польше, грезившей о свободе и готовой восстать в любую минуту. Но ходячее мнение не всегда верно. Предоставим слово не современному всезнайке, а одному из тех поляков империи, для которых не было на свете дела более важного, чем дело польской независимости.
Михал Сокольницкий, близкий соратник Пилсудского, вспоминая обстановку в российской части Польши начала ХХ века, писал двадцать лет спустя: «В последние годы неволи польское стремление к свободе было близко к нулю<…> Смешно утверждать, что накануне войны [Первой мировой — А.Г.] в польском обществе существовало мощное течение, стремившееся к обретению собственной государственности<…> В то время поляки искренне и последовательно считали себя частью Российского государства». В возрожденной Польше 20-х годов такие утверждения требовали мужества и, конечно, нуждались в пояснениях. Сокольницкий поясняет: «Независимость стала политической программой на протяжении последнего полувека благодаря деятельности крохотных групп людей<…> Усилия и работа этих людей делала их изгоями в собственном народе. Эти усилия и эта работа были постоянной борьбой, в огромной степени — борьбой с самим [польским] обществом»38.
Неприятная для национально-освободительного мифотворчества правда такова: благодаря гибкой политике Российской империи, благодаря возможностям, которые она открывала для личности, благодаря тому российскому либерализму, о котором свидетельствует Мацкевич и сотни других источников, поляки в своей массе после 1863 года не только вполне смирились со своим пребыванием в составе России, но и нашли в этом достаточно преимуществ. Почему же исторические сочинения дружно толкают своих читателей к противоположному выводу? Потому что историк, убежденный в том, что он рассказывает о стране и народе, на самом деле излагает мелкие перепетии «крохотных групп людей», к тому же «изгоев в собственном народе»: вот группа провела подпольный съезд под видом студенческой пирушки, вот ее члены разбросали листовку, напечатанную на гектографе, вот ее руководитель перешел на нелегальное положение и уехал за границу. Одержимый национальной романтикой историк живет в мире национал-идеалистов прошлого, их великих планов и воздушных замков, и ему начинает казаться, что ничего важнее в те годы не происходило. Он перестает видеть главное — жизнь миллионов, даже не подозревавших о существовании этих изгоев — ибо лично ему обычные люди малоинтересны.