Трагедия Цусимы
Шрифт:
«26 апреля. Случайно прочел знаменитый протокол совещания — акт само упразднения флота. Стыдно! Слава Богу, все же нашлись двое, которые не подписали этой гадости!»
Протокол начинался заявлением, что в настоящем положении эскадра не в состоянии иметь какого-либо успеха в активных действиях, а потому, до лучших времен, все ее средства должны быть предоставлены на усиление обороны крепости…
Настроение на судах было самое подавленное, не многим лучше, чем в день гибели Макарова… Рушились последние надежды…
Несмотря на всю неловкость вопроса, я не вытерпел и обратился к командиру за разъяснениями: «Как могли? Как согласились?..» По-видимому, он не был в особенно разговорчивом
— Но почему же тогда не написано прямо, что это приказание наместника? К чему эта комедия совета? Ведь этот протокол, под которым нет самой главной подписи — его подписи, в котором даже не упоминается его имени, — это ваш обвинительный акт!
Капитан возражал крайне смутно, ссылаясь на то, что нечего разговаривать, когда приказывают, что все равно из протеста ничего бы не вышло…
Иные не допускают мысли, чтобы решение совета могло быть предрешено наместником, а я утверждаю, что в той атмосфере, которая была им создана, члены различных совещаний только и думали о том, как бы угадать мысли его превосходительства. Кто умел их угадывать — преуспевал; кто плохо угадывал, но старался — к тому отношение было снисходительное; но кто смел «свое суждение иметь» — над тем можно было поставить крест. В первые дни войны, после того, как крепость и эскадра были захвачены врасплох, все начальствующие лица Порт-Артура жили под гнетом неизвестности и страха, но не за судьбу крепости или эскадры, а за свою собственную, всецело зависевшую от того, как «он» взглянет на происшествие, как повернет дело… Главным секретом того энтузиазма, с которым был встречен Макаров, являлась уверенность, что с момента его прибытия ближайшему начальству уже не придется ломать голову над вопросом: а каков по этому поводу взгляд наместника?
Да! Подготовка поражения эскадры Тихого океана началась с декабря 1899 года, т. е. с момента прибытия в Порт-Артур адмирала Алексеева, успешно превратившего ее корабли в плавучие казармы, а из личного состава ее, не менее успешно, вытравившего всякий живой дух, всякий намек на личную инициативу. Широко пользуясь всей полнотой бесконтрольной власти, бывшей в его руках, он сумел людям и храбрым и разумным, какими они показали себя в боях с неприятелем, внушить сознание полной бесполезности всякой попытки повлиять на принятое им решение, мало того — внушить, что малейшее несогласие с его взглядами есть уже преступление.
Этот гипноз, создававшийся в течение нескольких лет, этот гнет, под которым жила эскадра во времена наместничества, был так силен, так вошел в плоть и в кровь, что даже после… бегства адмирала Алексеева, даже в осажденном, отрезанном от мира Порт-Артуре — он долго еще чувствовался…
VII
Сила решений «великой хартии». — Неиспользованная удача 2 мая. — Разоружение судов. — Бой при Кинь-Чжоу. — Дословно из дневника. — Водобоязнь! — В. К. Витгефт. — Междоусобная брань. — Оживление надежд на выход в море. — Загадочный случай 2 июня
Надо ли пояснять, что японцы, которые, благодаря своей идеально организованной системе шпионства, получали наисекретнейшие наши приказы едва ли не раньше, чем наши корабли и отдельные части, конечно, в тот же день были осведомлены о содержании «великой хартии», так откровенно развозившейся по городу
С 27 апреля они подходили совсем близко, точно зная о приказании «не стрелять, чтобы не вызвать бомбардировки» — верх осторожности и бережливости…
Старший офицер на корабле — это есть… старший из офицеров корабля. Между его положением и положением командира целая пропасть, хотя он и состоит ближайшим помощником последнего. Вот почему, перечитывая страницы моего дневника, я вижу в них не только заметки о моих личных взглядах и впечатлениях, но и отголосок того настроения, которое охватывало весь не командующий состав эскадры… Если я записывал (позволю себе цитировать дословно, без всякой литературной обработки) — «Нельзя не признаться — флот для России — роскошь. Зачем флот, когда нет моряков. Возможно, многие рады гибели Макарова. Не будет безумных авантюр. Беречь и беречь суда. Убережете ли? и зачем? Корабль, спрятавшийся в гавани, хуже, чем погибший в бою. Тот погиб, наверно, недаром. Что-нибудь сделал»… — то, смею думать, эти отрывочные мысли были не только мои, но многих и многих…
Среди общей апатии и бездействия (если не считать постройки сухопутных батарей) уже несколько дней командир «Амура», должно быть, задетый за живое развязностью японцев, выбирал удобный момент, чтобы выйти в море и набросать мин на месте обычных, безнаказанных прогулок неприятеля.
1 мая случай представился — нашел легкий туман, и японцы скрылись из вида. «Амур» выбежал на рейд, исчез во мгле… Прошло немного более двух часов, и он благополучно вернулся. Возвращаясь, принимал весьма явственно японские телеграммы, но никого не видел. Была надежда, что, значит, и его не видели. Особенно важным являлось то обстоятельство, что от нас, с берега, совершенно нельзя было определить, куда он ходил.
Я уже говорил о той изумительной осведомленности, которую проявляли японцы, с уверенностью ходившие между поставленными нами заграждениями, никогда на них не натыкаясь. Очевидно, среди китайского населения Квантуна у них имелись не только простые шпионы, но и опытные штурманы, наносившие на карту каждое движение наших судов. Впрочем… мог быть и другой путь — добыть копию секретного предписания. Пожалуй, это было проще…
2 мая мы сидели за завтраком в кают-компании, когда с вахты доложили, что появилась японская эскадра. Никто не шевельнулся — так и полагалось, согласно последним принятым решениям… Вдруг наверху послышались беготня, восклицания и затем какой-то стихийный рев, проникший до самых трюмов, откуда, как слышно было по топоту ног о железные трапы, все мчалось на палубу…
— Японец! На мине! — выкрикнул вместо доклада унтер-офицер, присланный с вахты…
Что творилось наверху!.. Люди лезли на ванты, на мачты, стараясь подняться как можно выше, надеясь в просветы между Золотой, Маячной и Тигровой горой увидеть что-нибудь своими глазами… Старший артиллерист, забыв ревматизм, бежал на марс, мичмана громоздились под самые клотики…
Внезапно на Золотой горе, на окрестных возвышенных батареях с новой силой вспыхнуло «ура»!..
— Второй! Второй!.. Потонул! — ревели засевшие под клотиками мачт…