Трагедия господина Морна

Набоков Владимир Владимирович

ИНОСТРАНЕЦ:

(с чашкой кофе в руке)

Я поражен ее простором, чистым, необычайным воздухом ее: в нем музыка особенно звучит; дома, мосты и каменные арки, все очертанья зодческие — в нем безмерны, легкие, как переход счастливейшего вздоха в тишину высокую… Еще я поражен всегда веселой поступью прохожих; отсутствием калек; певучим звуком шагов, копыт; полетами полозьев по белым площадям… И, говорят, один король все это сделал…

ВТОРОЙ ГОСТЬ:

Да, один

король. Ушло и не вернется былое лихолетье. Наш король — гигант в бауте {4} , в огненном плаще — престол взял приступом, — и в тот же год последняя рассыпалась волна мятежная. Был заговор раскрыт: отброшены участники его — и, между прочим, муж Мидии, только не следует об этом говорить — на прииски далекие, откуда их никогда не вызовет закон; участники, я говорю, но главный мятежник, безымянный вождь, остался ненайденным… С тех пор в стране покой. Уродство, скука, кровь — все испарилось. Ввысь тянутся прозрачные науки, но, красоту и в прошлом признавая, король сберег поэзию, волненье былых веков — коней, и паруса, и музыку старинную, живую, — хоть вместе с тем по воздуху блуждают сквозные, электрические птицы…

4

Баута (ит. bautta — домино) — венецианская маска, первоначально — смерти, изображавшаяся на средневековых миниатюрах. Подробное описание бауты приводит П. П. Муратов: «Венецианская "баутта" состояла из белой атласной маски с резким треугольным профилем и глубокими впадинами для глаз и из широкого черного плаща с черной кружевной пелериной. К маске был прикреплен кусок черного шелка, совершенно закрывавший нижнюю часть лица, шею и затылок. На голову надевалась треугольная черная шляпа, отделанная серебряным галуном. При "баутте" носили белые шелковые чулки и черные туфли с пряжками» (П.П. Муратов. Образы Италии. М.: Республика, 1994. С. 24). В commedia dell'arte в бауту облачен Капитан — образ трусливого бахвала.

ДАНДИЛИО:

В былые дни летучие машины иначе строились: взмахнет, бывало, под гром блестящего винта, под взрывы бензина, чайным запахом пахнёт в пустое небо… Но позвольте, где же наш собеседник?..

ВТОРОЙ ГОСТЬ:

Я и не заметил, как скрылся он…

МИДИЯ:

(подходит)

Сейчас начнутся танцы…

Входит Элла и за нею Ганус.

МИДИЯ:

А вот и Элла!..

ПЕРВЫЙ ГОСТЬ:

(Второму)

Кто же этот черный? Страшилище какое!

ВТОРОЙ ГОСТЬ:

В сюртуке, подумайте!..

МИДИЯ:

Озарена… воздушна… Как твой отец?

ЭЛЛА:

Все то же: лихорадка. Вот — помнишь, говорила? — трагик наш.. Я упросила грим оставить… Это Отелло…

МИДИЯ:

Очень хорошо!.. Клиян, идите же… Скажите скрипачам, чтоб начали…

Гости проходят в залу.

МИДИЯ:

Что ж Морн не едет? Не понимаю… Дандилио!

ДАНДИЛИО:

Надо любить

и ожиданье. Ожиданье — полет в ночи. И сразу — свет, паденье в счастливый свет, — но нет уже полета… А, музыка! Позвольте же вам руку калачиком подать.

Элла и Клиян проходят.

ЭЛЛА:

Ты недоволен?

КЛИЯН:

Кто спутник твой? Кто этот чернорожий твой спутник?

ЭЛЛА:

Безопасный лицедей, Клиян. Ревнуешь?

КЛИЯН:

Нет. Нет. Нет. Я знаю, ты мне верна, моя невеста… Боже! Войти в тебя, войти бы, как в чехол тугой и жгучий, заглянуть в твою кровь, кости проломить, узнать, постичь, ощупать, сжать между ладоней сущность твою! {5} .. Послушай, приходи ко мне! Ждать долго до весны, до нашей свадьбы!..

5

Войти в тебя <…> кости проломить / <…> сжать между ладоней сущность / твою! — Самое раннее проявление мотива, получившего у Набокова развитие в двух планах, «физическом» и «метафизическом», ср. в «Даре»: «Он старался <…> вообразить внутреннее прозрачное движение другого человека, осторожно садясь в собеседника, как в кресло, так чтобы локти того служили ему подлокотниками и душа бы влегла в чужую душу» (Н4.[8] С. 222); в «Музыке» (1932): «Она была вся бархатистая, ее хотелось сложить <…> а что потом? Как овладеть ею полностью? "Я люблю твою печень, твои почки, твои кровяные шарики"» (НЗ.[9] С. 589). Ср. также в «Лолите»: «Упрекаю природу только в одном — в том, что я не мог, как хотелось бы, вывернуть мою Лолиту наизнанку и приложить жадные губы к молодой маточке, неизвестному сердцу, перламутровой печени, морскому винограду легких, чете миловидных почек!» (Н97.[10] С. 204).

ЭЛЛА:

Клиян, не надо… ты мне обещал…

КЛИЯН:

О, приходи! Дай мне в тебя прорваться! Не я молю — голодный гений мой, тобой томясь, коробится во прахе, хрустит крылами, молит… О, пойми, не я молю, не я молю! То — руки ломает муза… ветер в олимпийских садах… Зарей и кровью налились глаза Пегаса… Элла, ты придешь?

ЭЛЛА:

Не спрашивай, не спрашивай. Мне страшно, мне сладостно… Я, знаешь, белый мостик, я — только легкий мостик над потоком…

КЛИЯН:

Так завтра — ровно в десять — твой отец ложится рано. В десять. Да? Проходят гости.

ИНОСТРАНЕЦ:

А кто же, по-вашему, счастливей всех в столице?

ДАНДИЛИО:

(нюхая табак)

Конечно — я… Я выработал счастье, установил его — как положенье научное…

ПЕРВЫЙ ГОСТЬ:

А я внесу поправку. В столице нашей всякий так ответит: «Конечно — я!»

ВТОРОЙ ГОСТЬ:

Нет. Есть один несчастный: тот темный, неизвестный нам, крамольник, который не был пойман. Где-нибудь теперь живет и знает, что виновен… Вон этот бедный негр несчастен тоже. Всех удивить хотел он видом страшным, — да вот никто его не замечает. Сидит в углу Отелло мешковатый, угрюмо пьет…