Трагедия казачества. Война и судьбы-3
Шрифт:
Что это было? Послышались разговоры: расстреливают. Я так не думал. Чтобы дело шло к поголовному расстрелу, было непохоже. А если кого-то, то именно кого и как производился отбор? Процедур по отбору или отсеиванию я не замечал, хотя по развалинам ходили несколько советских пограничников, спрашивая, нет ли среди нас офицеров, утверждая при этом, что офицеры будут направляться в отдельные лагеря с более комфортными условиями. Я не видел, чтобы кто-то отозвался на эти условия, но сам для себя на всякий случай решил не уничтожать свою солдатскую книжку, чтобы меня не приняли
Кроме того, уже потом, в другом лагере я видел, как один человек в казачьей форме ходил по лагерю в сопровождении нескольких советских офицеров, которые ему время от времени кого-то показывали, а он твердил (пока я его видел): «Нет, не он. Нет, не он».
Кого они разыскивали, не знаю. Не знаю также, кто это был: давно внедренный к нам агент НКВД или же свежий христопродавец из наших.
Так что, и в Юденбурге какой-то отбор в принципе мог быть.
Наступил вечер, я выбрал себе груду кирпича помягче и улегся.
Утром объявили регистрацию, и я сдал свой документ, на котором было написано: «Солдатская книжка. Казачье войско».
Затем началась погрузка в вагоны. Это было ужасно. В обыкновенный товарный вагон людей набивали битком так, что даже сесть было невозможно. Я в свои двадцать лет мог и сутки простоять на ногах, но в вагоне были и старики, и даже женщины, так как слышались не только охи и стоны, но и женский плач. На просьбы дать воды мы услышали ответ: «Зачем вам вода? Все равно на мясо вас везем».
Ночь проехали, приехали. Выгружают нас, большая станция, большой город, кажется, Грац. Из нашего вагона двоих положили на землю: то ли ослабли, то ли без сознания, то ли уже на небесах.
Нас построили в огромную колонну по десять человек в ряду, ведут по городу, по каменной мостовой. Многочисленная охрана автоматами, направленными на колонну. Чего-то боятся.
По обеим сторонам улицы, на тротуарах, сплошной стеной стоят женщины, многие плачут. Может быть, надеются увидеть в этой невеселой колонне и родные лица, ведь, среди нас, хотя и в небольшом количестве, были и немцы, и австрийцы. Почему англичане передали и их советским властям? Все это невозможно объяснить никакой логикой. А ведь передали.
Колонна подходит к окраине города, и начинается грабеж. Откуда-то из подворотен как тараканы выскакивают советские солдаты, теперь уже не разряженные для показа Европе пограничники, а наши обычные, грязные, обтрепанные, а иногда и оборванные красноармейцы, и набрасываются на идущих с краю казаков. Снимают сапоги. Конвойные этому никак не препятствуют, а наоборот, иногда помогают прикладами против пытающихся оказать сопротивление.
Я иду в середине колонны и считаю, что меня минет чаша сия. Не минула. Уже на выходе из города очередной мародер, маленький, щуплый, обтрепанный, ворвался в середину колонны, почему-то облюбовал меня, свалил на камни мостовой и, яростно матерясь, так как сапоги снимались туго, все-таки стащил их, бросил мне совершенно разорванные ботинки и скрылся. Дальше я шел босиком.
На огромном пустыре — сплошной обыск. Обыскивавший
Слышу возле себя дружный хохот. Оказывается, другой лейтенант нашел у казака три восточных медали за храбрость с мечами и позвал своих товарищей, вот, мол, храбрец, и заставил того надеть их на грудь. Соседние лейтенанты собрались кучкой и смеются. Потешаются.
Вообще же нужно сказать, что отношение к нам вот этих армейских лейтенантов было совсем не похожим на жестокое, можно даже сказать, зверское отношение пограничников. Видно, туда подбирались подходящие, особо надежные люди. Процедура закончена, нас заводят в зону.
Во всех советских средствах массовой информации, говоря о разных немецких зверствах, неоднократно подчеркивалось, что зачастую немцы содержали военнопленных не в устроенных лагерях, а под открытым небом, окружив какую-то территорию колючей проволокой. И поэтому немцы такие сякие, звери и палачи.
Наш теперешний лагерь был именно таким: огромная территория голой земли, окруженная проволокой, с пулеметами на вышках, то есть все это ничем не отличалось от тех же немецких «зверских лагерей».
Мне сказали, что в лагере было 30 тысяч человек, цифра эта вполне возможная, ибо всего англичанами было передано, по разным данным от 70 до 80 тысяч казаков, женщин и детей.
Располагались, кто как мог: кто в палатках, кто на голой земле. Из немецких треугольных плащ-палаток можно, соединяя их друг с другом, построить палатки разного размера и разной вместимости. У меня плащ-палатки не было, но место в палатке для меня нашлось.
Пожалованные мне Красной Армией ботинки абсолютно были не пригодны к носке, и я расхаживал босиком. Но недолго.
Наш огромный лагерь с многочисленным населением был по сути дела целым городом, и в этом городе был, конечно, базар. Базар большой, функционирующий чуть ли не круглые сутки, и на нем можно было купить что угодно, от портянок до золотых часов. Кстати, золотые часы ценились очень дешево, так как все понимали, что такая собственность была абсолютно ненадежной — не отобрали сейчас, отберут завтра.
Существовала и валютная единица: «у.е.» = одна сигарета. И я оказался богачом, у меня было около сотни сигарет, оставшихся после второй «жеребцовой» операции.
Уже на следующий день я отправился на базар, босиком. Мои торговые операции имели такой вид: за 30 «у.е.» я приобрел сапоги, не такие лихие, как были у меня до встречи с Красной Армией, а довольно поношенные, но еще к носке пригодные, и какого-то цивильного фасона, за 20 — шинель непонятного серо-голубого цвета, с коричневым воротником, потом, уже не помню по какой цене плащ-палатку, унтер-офицерскую фуражку, пару белья, полотенце и рубашку, черную и красивую, это была фирменная рубашка итальянских чернорубашечников Муссолини, но я ее хорошо осмотрел, никаких знаков или эмблем на ней не обнаружил и решил, что она мне пригодится.