Трагедия казачества. Война и судьбы-5
Шрифт:
И вот мы плывем по реке, нас человек семь-восемь. Я полулежу на носу лодки, наблюдаю. Река не очень широкая, метров пятьдесят, течение плавное, небыстрое. Лодок с казаками на реке много. Сначала по обоим берегам реки высокий лес, потом начинается город. Высокая каменная набережная, массивные каменные мосты, — все это напоминает то ли Венецию, то ли Амстердам. На набережной толпы народа в какой-то средневековой одежде. Отношение к нам явно враждебное, все машут кулаками, выкрикивают угрозы. Мы насторожены, готовы к обороне, но на нас открыто никто не нападает, мы плывем дальше.
Проплываем несколько мостов, подходим к очередному.
Я кричу: «Ребята, берегись!», и тут эта штуковина падает на нас. Не знаю, ударила ли она по кормовой части лодки или просто упала в воду рядом, но меня подбросило вверх, и я упал в воду. Не бросая оружия, куда-то плыву и выползаю на вымощенную камнем площадку чуть-чуть выше уровня воды. Отдышавшись, оглядываюсь. Рядом со мной лежат еще пять-шесть казаков. Смотрю на реку, лодок с казаками больше не видно. Проплыли дальше или уничтожены, неизвестно.
Встаем, находим дверь, низкую, черную, тяжелую. Открываю ее, захожу, за мной казаки. Много разных приборов, пробирки, колбы. Что-то вроде лаборатории средневекового алхимика. А вот и хозяин. Выскакивает из какого-то темного угла и направляет на меня старинный пистолет с раструбом. Сам маленький, плюгавенький, с длинным лысым черепом. Я ударяю его по руке стволом автомата, его древний пистолет падает на пол, а он сидит на полу у стенки и злобно смотрит на нас.
— Как выйти на улицу? — спрашиваю я этого «алхимика».
Не знаю, понял он меня или нет, но он показывает рукой в другой конец длинной комнаты, мы находим там дверь и выходим на улицу. Идем по улице. Небольшой подъем, вымощенная камнем мостовая, такой же тротуар, дома высокие, старинной готической постройки.
И никого. Ни на улице, ни в окнах домов. Пусто. Но некая враждебность ощущается, поэтому идем осторожно, постоянно оглядываясь по сторонам, и держим наготове оружие.
Но никого. Идем вверх, у меня так и нарастает нетерпение — что же мы увидим там, когда поднимемся. Идем все быстрее, вот-вот дойдем до того места, что уже будет видно дальше.
Вот-вот. Чуть-чуть не доходим… и я просыпаюсь.
Когда я утром рассказал всем этот сон (а я его потом много раз рассказывал и теперь рассказываю), в камере сразу обнаружились специалисты по толкованию снов. Было предсказано: много из нашего брата погибнет в советских лагерях, но я останусь жив, выйду на свободу и буду жить долго, хотя и трудно.
Я, как новгородский былинный герой Васька Буслаев, «не верил ни в сон, ни в чох», да и оптимизма в ту пору у меня не было никакого. И все-таки сейчас следует признать, что предсказание исполнилось полностью: я жив до сих пор и пишу эту книгу.
Читателю уже известна одна из самых черных дат моей жизни — 9 марта 1946 года, когда меня перевезли из проверочно-фильтрационного лагеря в тюрьму. Сообщаю еще одну такую же черную дату — 24 апреля 1946 года — суд.
Нас привели большую группу, человек двадцать-тридцать, и загнали в коридор, откуда по одному вызывают в суд. Очередь движется быстро, наступает и моя очередь. Захожу в небольшую комнату, за столом сидит подполковник, по обе стороны от него двое пацанов в курсантских погонах — заседатели. За все время суда они не произнесли ни единого слова, только кивают или отрицательно крутят головой. Нет ни защитника, ни прокурора,
Подполковник быстро зачитывает обвинительное заключение. Оно мне уже известно, его читал следователь.
— Признаете себя виновным?
— Да.
— Вопросы есть (одному)? Вопросы есть (другому)?
Оба головой круть: дескать, нет вопросов.
— Подсудимому предоставляется последнее слово.
Я уже знал, что от последнего слова ничего не зависит, большинство судимых от него отказываются, но я все-таки что-то говорю: мне было всего семнадцать, попал в ужасные условия плена, добровольцем не был, заявлений не подавал, в боях участвовал только оборонительных, никем не командовал, прошу суд учесть эти обстоятельства.
— Суд удаляется на совещание. Конвой, выведите подсудимого.
Вот так: суд «удаляется», а удаляют меня.
Через пару минут заводят снова, и подполковник зачитывает приговор. Приговор длинный, напечатан на машинке. Когда же успели? А никогда, все было изготовлено заранее, а суд был чистой воды комедией. Результат: десять лет лагерей и пять лет поражения в правах. Начало — 9 марта 1946 года, конец — 9 марта 1956 года. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.
Десять лет казались мне таким огромным промежутком времени, что тогда для меня было все равно — десять лет, двадцать или двадцать пять, до конца срока и так, и так мне не дожить.
Из нашей группы все без исключения получили то же самое.
«Правосудие» свершилось!
На следующий день всех нас, приговоренных, собрали в одной камере, а еще на следующий вывезли из тюрьмы в один из кемеровских лагерей, уже ведомства НКВД.
И, на мою радость, я в первый же день встречаю в этом лагере Акулова, который, уже назначенный бригадиром, после некоторых хлопот забирает меня в свою бригаду и назначает помпобытом, то есть помощником бригадира по быту. В мои обязанности входило получение хлеба и раздача бригадникам, получение в столовой баланды, что требовало особой бдительности, так как возле столовой всегда болталось много голодных доходяг, которые могли перехватить миску баланды, а потом, бей его, не бей, а баланда съедена. Мне эта должность кое-чего давала, бригадиру и помпобыту повар всегда добавляет полчерпака.
Вот тут Акулов рассказал мне удивительную историю.
— Ты знаешь, — как-то говорит он мне, — ведь я сидел в моей тюрьме.
— Конечно, — отвечаю я, — и я сидел в моей тюрьме, а вместе мы сидели в нашей.
— Ты меня не понял. Я сидел в тюрьме, которая есть моя собственность, а я — ее владелец.
— Как это? — удивляюсь я.
И он рассказывает. Женился он в Кемерове перед самой революцией на дочери одного из самых богатых кемеровских купцов, чуть ли не самого Щеглова. Напоминаю читателям, что Кемерово до революции именовалось Щегловском. Добрый папочка дает дочери в приданое огромные оптовые склады, которые приносят семье Акуловых хороший доход. Когда в город приходит советская власть, склады конфискуют в народную собственность, а сам Акулов избегает участи многих буржуев только потому, что его в это время не было в Кемерове, он водит пароходы по сибирским рекам. Советская власть для обеспечения народу светлого будущего нуждалась в большом количестве тюрем для этого же народа, и каменные толстостенные склады были переоборудованы в тюрьму, на нары которой и попал бывший владелец складов Акулов.