Трагедия России. Цареубийство 1 марта 1881 г.
Шрифт:
Я, автор этой книги, в чернобыльском 1986 году купил дом на севере Вологодской области и построил там небольшой парник — размером с хоккейную площадку, который и обрабатывал во время ежегодных двухмесячных отпусков. До лавров моего предка, выращивавшего ананасы в Царском Селе, мне было бесконечно далеко. Но при научном руководстве моей тогдашней жены, биолога по образованию, помидоры, кабачки, перец и баклажаны росли только у меня — на всю округу в десятки километров радиусом. Никто надо мной не смеялся, но местная публика восприняла все это как личное оскорбление, как плевок в душу! Большей ненависти со стороны окружающих мне не случалось испытывать ни до, ни после того. Дело дошло до применения огнестрельного оружия — слава Богу, обошлось без человеческих жертв! Это, естественно, положило конец моим сельскохозяйственным экспериментам.
Нужно ли писать книгу «Почему Россия не Голландия»? Или и так все ясно?
К тому же и российский климат,
Гримасы климата сыграли решающую роль для революции 1848–1849 годов в Европе, невероятно контрастным образом обеспечив тогда же полное спокойствие в России. А что тогда получилось?
В Западной Европе 1846 и 1847 годы были неурожайными, а в России, наоборот, урожаи случились отменные. На Западе подскочили цены на хлеб, возникли голодовки у неимущих, и вспыхнули понятные и оправданные социальные возмущения. А Россия благоденствовала, наживаясь на экспорте зерна. [238]
238
М.Н. Покровский. Кризис барщинного хозяйства, как основа, и севастопольский разгром, как исходный момент крестьянской реформы. // Сб.: Экономическое развитие и классовая борьба в России XIX и ХХ вв. Л., 1924, т. II, с. 8.
Выводы же из ситуации были сделаны абсолютно неправомерные: «начиная с богатейшего земельного собственника и через весь ряд именитого и заурядного чиновничества до последнего торгаша на улице, все в один голос гордились и радовались тому, что политические бури никогда не досязают и никогда не достигнут, по всем вероятиям, наших пределов». [239]
И еще более определенно и категорически: «В Европе существуют только две действительные силы — революция и Россия. Эти две силы теперь противопоставлены одна другой, и, быть может, завтра они вступят в борьбу», [240] — писал Ф.И. Тютчев — не только выдающийся поэт, но и влиятельный идеолог.
239
П.В. Анненков. Литературные воспоминания. М., 1960, с. 489.
240
Г. Вернадский. Венгерский поход 1849 года. // «Русская мысль», февраль 1915, с. 81.
Это оказалось грандиозной идеологической ошибкой, закрепившейся в истории: царский режим был ославлен как реакционнейший, противодействующий всему прогрессивному, прежде всего — коммунистической идеологии. А ведь это были даже не две стороны одной медали, а одна и та же сторона!
Лишь немногие в России понимали это, и их мнение оказалось безнадежно утраченным. Одним из них был уже цитированный Ю.Ф. Самарин: «нельзя не вспомнить живой полемики, возгоревшейся во Франции в 1848 г., когда, после февральской революции, торжествующие социалисты, захватив верховную власть, приступили к приложению своей теории организации труда. Нам, конечно, были совершенно чужды вопросы и страсти, в то время волновавшие Францию, но мы следили с напряженным участием за борьбой партий, и, с свойственной нам горячностью к чужому делу, мы рукоплескали издали мужественным противникам в то время торжествовавшей школы и не находили слов для осуждения социалистов. Напрасно! Если бы мы взглянули на вопрос хладнокровнее и глубже, мы бы, вероятно, заметили, что возражения, под которыми похоронена была теория организации труда, падали во всей силе и на крепостное право. Не нам, единственным во всей Европе представителям этого права, поднимать камень на социалистов. Мы с ними стоим на одной доске, ибо всякий труд невольный есть труд, искусственно организованный. Вся разница в том, что социалисты надеялись связать его добровольным согласием масс [241] , а мы довольствуемся их вынужденною покорностью». [242]
241
Совершенно неверное впечатление, простительное для наблюдателя XIX века.
242
Ю.Ф. Самарин. Указ. сочин., с. 42–43.
Такие политические недоразумения вовсе не редкость: и в Германии, где происходила яростная борьба между социалистами (включая затем и марксистов) и приверженцами старых прусских порядков, имело место то же самое. Лишь немногие понимали это: знаменитый идеолог германского национализма О. Шпенглер выразил это с такой же ясностью, как и Самарин: «старопрусский дух и социалистическое мировоззрение, ныне
243
А. Север. Предисловие к книге: О. Штрассер. Гитлер и я. М., 2005, с. 43.
Совсем не случайно, что Гакстгаузен был одним из идеологов этого самого старопрусского духа, который, таким образом, воздал должное российскому социальному устройству времен Николая I.
Сам же этот старопрусский дух воплотился позднее в самой ярчайшей в современную эпоху социалистической практике — Й. Геббельс признавал это безо всяких кривотолков: «Наш социализм, как мы его понимаем, — это самое лучшее прусское наследие. Это наследие прусской армии, прусского чиновничества». [244]
244
Там же.
Именно тогда, при Николае I, социальное устройство большинства россиян (и образованных, и необразованных) было таково, что освобождало их от унизительного ежедневного подсчета каждой копейки, от мрачных мыслей о грядущих, еще более нелегких временах.
Образованные же Маниловы, мечтавшие о лучшем будущем устройстве, вполне могли ограничиваться стремлением сохранить все то хорошее, что имелось, на их взгляд, в Николаевской России, но устранить то, что оскорбляло их нравственное достоинство и угрожало их благополучию.
Никогда, ни в какую другую эпоху образованная Россия не жила в такой реальной близости к осуществлению принципа: от каждого — по способности (пусть она и не велика!), каждому — по потребности (пусть последнюю и приходится разумно ограничивать!). Поэтому нигде на Западе такого повального увлечения социализмом и коммунизмом, как в России, не было и быть не могло!
И интеллигенция Николаевских времен вполне ощущала это свое преимущество и очень надеялась на его дальнейшее сохранение и совершенствование.
Вот цитаты из тогдашних времен, принадлежащие отнюдь не славянофилам, пытавшимся идеализировать то, что на самом деле никакой идеализации подлежать не могло:
«Россия лучше сумеет разрешить социальный вопрос и покончить с капитализмом и собственностью, чем Европа»; [245]
«Европа идет ко дну /…/. Мы входим в историю деятельно и полные сил»; [246]
«я держусь того взгляда, что Россия призвана к необъятному умственному делу: ее задача — дать в свое время разрешение всем вопросам, возбуждающим споры в Европе»; [247]
245
К.Д. Кавелин. Воспоминания о Белинском. // Собрание сочинений в 4 томах, т. 3. СПб., 1899, с. 1091.
246
А.И. Герцен. Собрание сочинений в 9 томах, т. 3. М., 1955, с. 14.
247
П.Я. Чаадаев. Сочинения и письма в 2 томах, т. 2. М., 1914, с. 195.
«прошлое России удивительно, настоящее великолепно, а будущее замечательно». [248]
Первый из процитированных авторов — В.Г. Белинский, второй — А.И. Герцен, третий — П.Я. Чаадаев. Четвертый — шеф жандармов и главный начальник III Отделения в 1826–1844 годах граф А.Х. Бенкендорф.
1.8. Итоги крепостнической эпохи
Практика восхищенного отношения к русскому крестьянству, публично пропагандируемого ведущими идеологами славянофильства вслед за Пушкиным, выливалась отнюдь не в гуманнейшее обращение просвещенных помещиков со своей крещенной собственностью. Характерно, например, что один из основателей славянофильства, А.С. Хомяков, славился именно жесточайшей эксплуатацией собственных крепостных и был весьма расчетливым предпринимателем. [249]
248
М. Лемке. Николаевские жандармы и литература 1826–1855 гг. СПб., 1908, с. 193.
249
Ю.Ф. Самарин. Хомяков и крестьянский вопрос. // Сочинения, т. I. М., 1877, с. 249–250.