Трагедия закона
Шрифт:
Петтигрю, возобновивший свою речь после того, как вопрос с показаниями мистера Гритхема уточнили, был уже другим, сбитым с толку Петтигрю. А сбитый с толку человек едва ли способен произнести убедительную речь. Позволив один раз поймать себя на маленькой неточности, он стал преувеличенно, нервозно осторожен в отношении мельчайших деталей и вследствие этого, естественно, начал допускать другие, столь же незначительные ошибки, каждую из которых судья угрюмо исправлял. Петтигрю ощущал, как жюри постепенно утрачивает интерес. С каждой уходящей минутой присяжные все дальше ускользали от него. Если бы он с самого начала пустил в ход такой же мощный орган красноречия, как Баббингтон,
Заключительная речь Барбера была исполнена виртуозно. Петтигрю, который читал и перечитывал ее впоследствии, выискивая основания для апелляции, вынужден был признать, что с процессуальной точки зрения она была безупречна. Хотя никто из тех, кто слушал ее, не сомневался: подспудно эта речь была не чем иным, как рекомендацией присяжным признать подсудимого виновным. Но рекомендация эта была транслирована им в основном средствами, которые невозможно обнаружить в стенографическом отчете: едва заметными модуляциями голоса, многозначительными паузами и выразительными взглядами.
Самый, пожалуй, убийственный с точки зрения защиты момент наступил ближе к концу. Для него Брадобрей приберег рассуждения о версии, согласно которой истинной виновницей преступления была жена обвиняемого. Он говорил об этом ясными сдержанными фразами, которые потом, на бумаге, казались бесстрастно-академическими, но презрительно-ироническая интонация, которую он вкладывал в них, не оставляла сомнений в том, что он думал по этому поводу на самом деле и что бы ему хотелось, чтобы думали об этом присяжные. В самом же конце единственным драматическим жестом, который позволил себе за все время выступления, он взял со стола самодельный кинжал, столь активно фигурировавший в ходе процесса, и, подняв над головой, продемонстрировал его жюри.
— Здесь говорилось, — прогрохотал он, держа зловещий маленький предмет с лезвием, все еще покрытым запекшейся кровью несчастного Фреда Палмера, — здесь говорилось, что это не тот вид оружия, которым воспользовался бы кузнец, задумай он совершить убийство. Вы двенадцать разумных мужчин и женщин, и вы можете сами судить, разумен ли подобный аргумент. Но вы точно знаете, поскольку это доказано свидетелями и даже защита не решилась отрицать это, что именно кузнец изготовил это оружие, этот конкретный кузнец сделал этот конкретный кинжал. Для чего? Вы слышали объяснение, и вам решать, убедительно ли оно. И вы можете пойти дальше и задать себе вопрос: то ли это оружие, которым воспользовалась бы миссис Окенхерст, которую вы видели за свидетельской трибуной, и похожа ли она вообще на женщину, способную совершить убийство. Решать вам и более никому, но если вас убедили остальные доказательства обвинения, которые указывают на обвиняемого как на человека, ответственного за смерть жертвы, то не думаю, что вы придадите какое-либо значение тому обстоятельству, что средством, которое он избрал для осуществления своего преступного намерения, оказалось не одно из ста других возможных орудий, а именно это.
Кинжал с легким стуком опустился на стол.
Несколько общих слов завершили речь, и присяжные удалились.
Спустя сорок пять минут все было кончено. Переполненный зал суда очистился, присяжные отправились по домам, а обвиняемый —
— Кажется, все, — сказал бодрый сержант, запихивая в раздувшийся чемодан пропитанную кровью жилетку. — Все, кроме вещественного доказательства номер четыре. Том, ты где-нибудь видел вещественное доказательство номер четыре?
— А это что, сержант? — спросил его подчиненный.
— Ну как же, это тот самый чертов нож, из-за которого заварилась вся эта каша. Где он?
— Наверное, все еще лежит на судейском столе. Последний раз я его видел, когда им потрясал его светлость. Сейчас посмотрю.
Но на столе не оказалось ничего, кроме нескольких клочков бумаги.
— Наверное, он нечаянно прихватил его вместе со своими книгами и вещами, — предположил сержант. — Спроси у его секретаря, не видел ли он.
Послали за Бимишем, тот явился в очень плохом настроении.
— Все, что передается в ходе процесса судье, потом передается обратно, — запальчиво сказал он. — В мои обязанности не входит служить полицейским нянькой. Среди вещей его светлости никаких улик нет, равно как и в его карманах. Ищите сами свои дурацкие ножи. А я отправляюсь домой.
— Все-таки странно, — добродушно сказал сержант, после того как Бимиш отбыл. — Готов поклясться, что последним его держал в руках судья. Не то чтобы мне не было все равно, что с этим ножом случилось, но нам ведь за него отчитываться. Может, он сэру Генри приглянулся?
Сэр Генри, которого поймали уже на выходе, был гораздо любезней, чем Бимиш, но о ноже тоже ничего не знал.
— Я теперь припоминаю, — сказал Том, — как солиситор мистера Петтигрю спрашивал его, не хотел ли бы он иметь этот нож в качестве сувенира.
— Точно! — подхватил сержант. — Я видел, как он поднимался на судейское место, после того как судья произнес заключительную речь и вышел из зала. Спрошу его на всякий случай.
Но Петтигрю нигде не было. Он покинул здание суда сразу же после того, как присяжные огласили свой вердикт, а последующие поиски показали, что тогда же он уехал и из города.
— Ну, делать нечего, — сдался сержант. — Где бы он ни был, нам его не найти. Да не так уж это и важно; не думаю, что кто-нибудь когда-нибудь спросит о нем.
Дальнейшие события показали, что сержант был плохим пророком.
Глава 19
ЗАВЕРШЕНИЕ ТУРНЕ
В тот вечер за ужином царила «предвыпускная» атмосфера. Маленькому странствующему сообществу, так часто распадавшемуся и собиравшемуся опять в новой обстановке, теперь предстояло расстаться окончательно. Событие это было одновременно и радостное, и немного сентиментальное, и каждый член компании реагировал на него по-своему. Сэвидж, не заходя настолько далеко, чтобы демонстрировать веселость, тем не менее снял с себя на время свой чайльдгарольдовский плащ. Грин, которого Дерек одарил гинеей, полагающейся слуге маршала в соответствии с непреложной традицией, стал необычно разговорчив, болтал о приближающемся Рождестве и прислуживал за столом с видом ангела милосердия. У самого Дерека тоже были причины радоваться окончанию срока своего изгнания.