Трагическая идиллия. Космополитические нравы ...

Бурже Поль

Эли поднялась, в то время как неумолимый человек бросал ей эти оскорбительные слова, и чело ее преобразилось. Теперь ее глаза смело выдерживали взоры Оливье, и никакого гнева, никакого возмущения не сверкало в них. Нет, эти глаза выражали почти безмятежную искренность. Она сделала несколько шагов к молодому человеку и взяла его за руки — за руки, которые грозили ей, — взяла так нежно и в то же время так крепко, что Оливье невольно замолк. А она начала свой ответ таким голосом, какого он и не знал за ней. Тон ее был так прост, в нем звучали такие человечные ноты, что невозможно было сомневаться в правдивости слов, сказанных этим тоном.

Действительно, сердце ее как будто совсем раскрылось, и жалоба его находила

отзвук в самой глубине души того, кто слушал ее. Он любил эту женщину гораздо больше, чем сам думал, и, обожая ее красоту, он искал в ней именно то существо, которое обнаруживалось перед ним теперь. Искал и не в силах был вызвать его к жизни. Он предугадывал эту душу, которая изливалась в этих нежных и грустных глазах, страстную, сильную, пылкую душу, способную на самую великую, самую полную любовь, он предчувствовал ее, искал и никогда не мог обрести среди бурных ласк, диких порывов жестокой ревности. И вот она стояла перед ним, пробужденная другим… И кем же?.. Он слушал, как Эли говорила:

— Вы несправедливы, Оливье, очень, очень несправедливы. Но вы не знаете, вы не можете знать… Вы видите: сейчас я и не попыталась спорить с вами, опровергать вас. Я уже не была той гордячкой, против которой вы так боролись прежде… Гордости во мне больше нет! Да и откуда взять мне ее, когда, слушая вас, я убеждаюсь сама, чем я была и чем осталась бы до сих пор, если бы не встретила Пьера, если бы не испытала любви, которая поселилась во мне, как священный гость?..

Когда я говорила вам, что хотела влюбить его в себя, чтобы отомстить вам, я говорила вам правду; но вы должны поверить мне, когда я скажу вам, что теперь эта мысль внушает мне такой же ужас, как и вам… Когда я узнала его, когда я почувствовала прелесть, чистоту, благородство этой души, словом, все добродетели, о которых вы только что говорили, — я тотчас же поняла, какое позорное дело собиралась я совершить. Вы правы: я была бы чудовищем, если бы могла играть этим сердцем, таким юным, прямым, искренним, обаятельным!

Но нет. Я не чудовище… Не поговорила я с Пьером и двух раз, как уже отказалась от страшной мести, и он завладел всем моим существом. Я его полюбила! Я его полюбила!.. Все слова, которые вы только что мне сказали, — неужели вы думаете, что я не говорила их себе, что я не повторяю их каждый день, каждый час с тех пор, как ясно разобралась в моих чувствах? Я любила его, а он был вашим другом, вашим братом, я же была вашей любовницей, и наступит минута, когда он снова увидит вас, когда он станет говорить с вами обо мне, минута, когда он, быть может, узнает все, минута, когда и я вас увижу, когда вы заговорите со мной так, как говорили только что… О, горе! О, позор!..

И оставив руки Оливье, она прижала стиснутые кулаки к глазам, с жестом чисто физического страдания. Она самой плотью своей страдала, этим телом, когда-то целиком принадлежавшим человеку, который слушал, как она продолжала:

— Простите. Тут дело идет не обо мне и не о моих страданиях, а о нем… Вы не можете больше сомневаться, что я люблю его всем моим сердцем, всем, что только есть доброго, благородного и искреннего в душе моей! Поняли вы и то, что он также меня любит со всей силой сердца, которое вы хорошо знаете. В течение всей этой недели из его рассказов я видела — и с каким ужасом! — видела, как вы шаг за шагом открывали нашу тайну… Теперь вы знаете эту тайну: Пьер страстно любит меня, так же, как я люблю его, как любят только раз в жизни…

Что же? Если хотите, идите к нему и скажите, что я была вашей любовницей, я не стану защищаться, как не защищалась и сейчас. Я не в силах буду лгать перед ним. В тот день, когда он придет и спросит: «Правда ли, что Оливье был вашим любовником?», я отвечу ему: «Да». Но не меня одну поразили бы вы…

Она замолчала и упала в кресло, откинув голову на спинку. Казалось,

все силы ее иссякли, после того как она высказала свою мысль, всю свою мысль целиком, с массой грустных и горьких настроений, которые примешивались к ней. Она ожидала ответа Оливье с таким напряженным страхом, что боялась упасть в обморок, и закрыла глаза. С логичностью женщины, искренне и глубоко чувствующей, она поняла, что теперь этот человек, пришедший грозить ей и оскорблять ее, должен окончательно принять одно из двух решений, возможных в их трагическом столкновении: или прямо сказать все Отфейлю, и тогда Пьер сам решит, любит ли он Эли настолько, чтобы верить в нее, зная даже, что она была любовницей его друга; или избавить его от этого несчастья, оставить его в счастливом неведении, но тогда Оливье должен был уехать и не мучить себя и свою прежнюю любовницу терзаниями, поддавшись которым они могли невольно выдать свою прошлую близость.

Что же он решит? Но он, только что говоривший так грубо, делавший такие грозные жесты, теперь ничего не отвечал. Из-под своих вздрагивавших век Эли видела, что он смотрел на нее странным и страстным взглядом. Внутри него шла борьба. Какая борьба? Она сейчас узнает это, узнает, какие чувства пробудила ее трогательная мольба в этом сердце, которое никогда не в силах было вполне освободиться от ее чар.

— Вы полюбили его… — сказал он наконец, — вы полюбили его?.. Ну да, вы любите его. Я чувствую это, вижу. Без того не объяснить, откуда у вас этот тон, эти слова, эта искренность… А! — продолжал он стремительно, — если бы хоть раз вы были в Риме такой, какой вы были сейчас, если бы хоть раз, один только раз я увидел у вас истинное чувство… Но вы не любили меня, а его любите.

Он еще раз повторил:

— Его любите… Я думал, что мы уже сделали друг другу все зло, какое только могут сделать люди, что никогда уже я не буду страдать из-за вас сильнее, чем страдал там, чем страдал даже в эти дни, когда угадал, что вы его любовница… Но все это было ничто в сравнении с теперешним: вы любите его!.. Да и как могли вы не полюбить его? Как не понял я сразу, что его мягкость, чуткость, юность — словом, все, что составляет его личность, должно было тронуть вас, поразить, изменить ваше сердце?.. Ах! Я видел вас сейчас такой, какой мечтал вас видеть когда-то, и отчаялся… И все благодаря ему и для него…

И вдруг он, заревев, как раненый зверь, воскликнул:

— Нет! Я не могу вынести этого, мне страшно тяжко, тяжко, тяжко!..

Слова горя срывались с его языка вперемежку со словами гнева и любви, и дико, злобно кричал он:

— Вы ненавидели меня и мечтали только об этой жестокой мести, хотели видеть, как я буду ревновать вас к нему, хотели насладиться этой местью… Так радуйтесь же, упивайтесь!.. Вы достигли своего!..

— Заклинаю вас, не говорите так! — отвечала Эли.

Этот неожиданный и бурный взрыв дикого чувства потряс ее, она затрепетала, несмотря на все ее смущение. С невыразимым ужасом и вместе состраданием она увидела еще одну тайну в сердце объятого страстью человека, который в течение этого рокового получаса то оскорблял, унижал, втаптывал ее в грязь, то понимал, оправдывал, чувствовал жалость, а теперь, наконец, проклинал ее.

По рассказам Пьера она отлично угадала, что в груди ее прежнего любовника клокотал новый прилив животной, злобной чувственности. Теперь она убеждалась в этом — под этой чувственностью и злобой постоянно таилась, трепетала, вспыхивала истинная любовь. Эта любовь никогда не могла развиться, вырасти, окрепнуть, потому что никогда не являлась она для этого человека такой женщиной, какой он искал, какой жаждал, какую предчувствовал. А теперь она стала такой женщиной благодаря чародейной силе любви, внушенной ей другим. Какая новая мука для несчастного! И забывая свои собственные страхи, она говорила ему, движимая состраданием: