Трагические судьбы
Шрифт:
Так и случилось.
«Внутри нашего отдела первоначально царила атмосфера всеобщего шока, — рассказывает Файнберг. — Никто не верил, что можно добиться освобождения Сахарова из ссылки. С трудом удалось избежать отчисления Андрея Дмитриевича из института».
Да, сразу же после событий 22 января отдел кадров Академии наук предпринимает попытку уволить Сахарова из ФИАНа. Но с какой формулировкой? Подсказали кураторы из ЦК: это же элементарно — Сахаров ходит на работу? Нет. Уволить за прогулы. Тут физики-теоретики просто ошалели: с чего вдруг академик должен отсиживать за столом от звонка до звонка, как совслужащий? Мозг настоящего ученого не знает перерывов
Но продолжим слушать воспоминания Файнберга: «После длительных обсуждений было решено попросить заведующего отделом академика Гинзбурга поехать в ЦК КПСС и убедить руководство отдела науки ЦК в необходимости возобновления научных контактов с Сахаровым. Главный довод, по существу, состоял в том, что столь мощный мозг, как у Сахарова, при любом стечении обстоятельств нельзя отторгать от науки».
Сотрудники старшего поколения теоретического отдела ФИАН выработали программу действий из трех пунктов:
1) Сахаров остается официально сотрудником теоретического отдела,
2) ему, как крупнейшему ученому, оказывается все возможное содействие в продолжении научной работы,
3) как элемент содействия — к нему регулярно будут ездить сотрудники отдела для обсуждения научных вопросов.
Сахаров в Горьком. Подошел срок общего собрания Академии наук, присутствие на нем всех действительных членов и членов-корреспондентов обязательно — это их уставная обязанность. Сахарову сообщают, что его участие в общем собрании не предусматривается. Но он размечтался: если 12 академиков настоят на том, что ссыльному члену академии наук надо выслать приглашение, то власти не посмеют сказать «нет». Этот вариант Андрей Дмитриевич обсуждал при встрече с Левиным, который в воспоминаниях пишет: «В глубине души Андрей любил свою Академию, и ему очень хотелось, чтобы к ней вернулось былое чувство собственного достоинство. Пусть она заступается за своих сочленов, а не спешит угодить начальству». Но вот Сахаров с Левиным принимались перебирать, кто же не поспешит угодить начальству — Капица, Леонтович, ну, может быть, Боровик-Романов и Забабахин, и на этом список завершался. Даже пятерки не набиралось.
Имя Сахарова тем не менее прозвучало на общем собрании Академии. Слова взял математик Понтрягин. Он пожаловался, что на Западе его несправедливо обвиняют в антисемитизме и что эту кампанию против него организовал Сахаров. За это Понтрягин объявил горьковского ссыльного врагом Советского Союза и потребовал, чтобы против были приняты меры. Раздались аплодисменты и шум в зале. Интересно, какие еще меры имел в виду Понтрягин? Сослать еще дальше, во глубину сибирских руд?
Президент Академии наук Александров в одной из бесед с зарубежными учеными высказал солидарность с решением властей: «Он был окружен кликой, в частности иностранцами, которые склоняли его к противозаконной деятельности, и мы должны были что-то с этим делать. У нас было два пути: либо привлечь Сахарова к суду за преступные действия, либо изолировать его от этой клики. Мы выбрали второе…» Интересно: кто это — мы? И далее совсем несуразное: «Мы послали Сахарова в Горький, чтобы защитить его от возможных нападений со стороны разгневанных граждан». Вон оно что! Но почему же эти разгневанные граждане не растерзали Сахарова, когда он вернулся в Москву?
И все-таки почему
Протест ученые выразили, однако в закодированной форме. Перед майскими праздниками в ФИАНе вывесили плакат, на котором изображен жизнерадостный передовик производства и лозунг «Слава Героям Социалистического Труда». Кто-то отважный после слова слава дописал: трижды, явный намек на Сахарова. Плакат висел полдня, потом прибежали партийные активисты, прочитали — ахнули и сорвали крамолу. Что ж, очень и очень смелый поступок, система дрогнула, но устояла.
Но, с другой стороны, и войти в положение ученых можно. Кто из них не понимал, что текучая жизнь изобилует мерзостью? Не только Сахарову было ясно, что старая сила, доселе командующая обществом, истощается и заканчивает свой исторический цикл. Но большинство считало: открыто идти против тупого напора силы бесполезно и неразумно. Выступить за демократию — сердце замирает, пусть кто-нибудь другой этим занимается. Царило всеобщее безверие. Иногда это безверие — рабское, трусливое — прорывалось агрессией по отношению к человеку, выступавшему открыто.
Физик-теоретик Владимир Ритус вспоминает: «Многие из нас разделяли убеждения Андрея Дмитриевича, хотя и считали некоторые из них слишком далеко идущими. В нас же глубоко сидел страх за свою судьбу, да и за судьбу всего отдела». Страх определял поступки. Академик Гинзбург считает, что смешно и предполагать, что на власти могли подействовать какие-то письма в защиту Сахарова. А если бы под письмом стояли подписи ста академиков? Не подействовало бы? Кто знает, как наше слово отзовется…
Нужно считаться и с тем, что Советская власть умела непринужденно поставить подданных перед дилеммой: или-или. Или ты льешь грязь на Сахарова, или становишься доктором наук — выбирай. Свидетельство очевидца о порядках в академических институтах: «В ФИАНе обстановка напоминала контору домоуправления. В ЖЭКе не выдают никаких справок, пока не предъявишь расчетную книжку с уплаченной квартплатой. А у нас не выдавали характеристик ни для защиты диссертации, ни для загранкомандировок, пока не подмахнешь письма с осуждением Сахарова».
Все мы люди, и ученым ничто человеческое не чуждо. У многих семья, дети. И, как миленький, подпишешь что угодно, если знаешь, что есть опасность лишиться не то что благополучия, но и вообще средств к существованию. Такие случаи были. Боннэр из Горького в отчаянии обращалась к коллегам мужа: «Сегодня мне хочется крикнуть — где вы, советские физики, неужели компетентные органы сильней и выше вашей науки?» Да, Елена Георгиевна, компетентные органы много сильней и много выше. Собственная безопасность дороже — это закон жизни.