Трагический эксперимент. Книга 3
Шрифт:
Император принял на себя обязанности главнокомандующего, хотя многие министры считали это опасным шагом. Николай II переехал в Могилёв, где с начала августа 1915 года расположилась ставка. И словно отсоединился не только от интриг и сплетен двора, но и от реальных проблем государства.
Когда Николай принял на себя обязанности главнокомандующего, член государственного совета и министр земледелия Александр Кривошеин скептически заметил: «Народ ещё со времён Ходынки и японской кампании считает его царём несчастливым и незадачливым».
На самом деле, полагают историки, причина
У. Черчилль писал после Первой мировой: «Царский строй принято считать прогнившим, ни на что не годной тиранией. Но анализ войны с Германией и Австрией опровергает эти легковесные представления. Силу Российской империи мы можем измерить по тем ударам, под которыми она устояла, по бедствиям, которые она вынесла, по неисчерпаемой мощи, которую она развила, и по способности восстанавливать силы, которые она проявила. Бремя решений лежало на Николае II. Брусиловские победы, вступление России в кампанию 1917 года непобедимой и более сильной, чем когда-либо. Разве во всём этом не было его заслуги? Несмотря на ошибки, большие и страшные, он решил войну в пользу России».
Николай II придерживался твёрдых консервативных убеждений, но был готов идти на тактические уступки умеренным либералам. Либералы и консерваторы в окружении императора дискредитировали друг друга, что вело к череде отставок, известных как «министерская чехарда».
Общественное мнение связывало некоторые назначения с влиянием Г. Распутина, которое дискредитировало монархию. Но оказалось, что его влияние было преувеличено, и неустойчивость самодержавного режима сохранилась и после смерти Распутина.
Российским войскам вести войну приходилось в очень тяжёлых условиях. Большой проблемой был «снарядный голод» – его апогей пришёлся как раз на 1915 год. Боеприпасы, заготовленные на год войны, были израсходованы русской армией в течение четырёх месяцев. Ставкой было издано предписание, установившее расход не более одного снаряда в день на орудие. В итоге на пять германских снарядов русские могли ответить только одним – притом что на одно русское тяжёлое орудие приходилось десять германских. Терзал войска и «патронный голод».
Невозможность сражаться с противником на равных, отсутствие артиллерийской поддержки приводили к психологическому надрыву. Война воспринималась солдатами как бессмысленная бойня, тем более что большинство частей (особенно пехотных) на фронте практически не сменялось. Отпуска для пехоты ввели только осенью 1915 года. Один из офицеров свидетельствовал: «Люди в окопах так устают физически и нравственно, так их заедает вошь, что нет ничего удивительного, что они, доведённые до отчаяния, сдаются в плен целым батальоном». Даже кадровые офицеры, морально и психологически подготовленные, не выдерживали напряжения и пытались уклониться от боя «законными средствами»: получали отпуск, переходили в тыловые части или штаб.
В отличие от пехоты, кавалерийские и гвардейские части имели возможность отойти на пополнение, а потому были морально устойчивее. Практически не сдавались в плен казаки, зная о том, что враг не даст им пощады.
Наконец,
Один из офицеров писал: «Наступать приходилось по местности совершенно открытой, с подъёмом в сторону немецких окопов, земля была мёрзлая, и цепи, залегая от невыносимого огня, не могли окопаться и поголовно расстреливались. Немцы даже делали ещё лучше. Когда атакующие подходили к совершенно целому проволочному заграждению, приказывали бросить винтовки, что волей-неволей приходилось выполнять, и тогда их по одному пропускали в окопы».
Бывали случаи, когда инициатива добровольной сдачи принадлежала не солдатам, а офицерам и даже генералам. Наиболее одиозный пример – осада крепости Новогеоргиевск в 1915 году. Тогда генерал Бобырь отдал приказ о капитуляции «во избежание кровопролития», уже перебежав к немцам, – в плен попало 83 000 человек, из них 23 генерала.
Справедливости ради нельзя не сказать, что бежавших из плена солдат и офицеров не преследовали, а награждали и повышали в звании. Наиболее яркий пример – генерал Л. Г. Корнилов. Был повышен в чине и сбежавший из плена с пятой попытки будущий «красный маршал» М. Н. Тухачевский.
Всего за годы Первой мировой из неприятельского плена бежало свыше 270 000 человек, из них успешно – около 60 000 русских солдат и офицеров. Пик побегов пришёлся на 1916–1917 гг., что было вызвано победами на фронте (Брусиловский прорыв), Февральской революцией и ухудшением продовольственного снабжения в Германии и Австро-Венгрии.
Как правило, части всё же не сдавались до тех пор, пока не были выбиты офицеры, унтер-офицеры или кадровые солдаты. Один из немецких командиров писал о коварных русских, которые сначала стихийно поднимали руки, а потом, когда к ним подходили немцы, неожиданно и неорганизованно начинали снова стрелять. Действительно, далеко не все солдаты поддавались массовому психозу сдачи в плен и продолжали отчаянно сопротивляться.
Свою роль тут играла и социальная психология солдат. Будучи крестьянской страной, Российская империя обладала «крестьянской» армией – с присущей хлебопашцам психологией.
В известной книге «На Западном фронте без перемен» Ремарк с симпатией описывал русских военнопленных: «Странно видеть так близко перед собой этих наших врагов… У них добрые крестьянские лица, большие лбы, большие носы, большие губы, большие руки, мягкие волосы. Их следовало бы использовать в деревне – на пахоте, на косьбе, во время сбора яблок. Вид у них ещё более добродушный, чем у наших фрисландских крестьян».
Война большинством солдат воспринималась как работа, пусть и непривычная, гибельная. Именно потому сдачи в плен начинались только тогда, когда эта «работа» превосходила возможности «работников». Устав на такой «работе», крестьянин задумывался об отдыхе – и плен представлялся лазейкой в «правилах войны» для такого «заслуженного отдыха», возможностью получить передышку, чтобы выжить.