Трактат о любви. Духовные таинства
Шрифт:
Ясно, что такое всестороннее богоподобие никак не может быть связано с нашей животной природой, наделяющей нас скотоподобием и звероподобием. Бог, отражённый в нашей душе, не вырастает из физиологической «почвы» нашего тела, не является её потянувшимся вверх ростком; наше богоподобие – совсем другое растение, не цветы, распустившиеся на нашем скотоподобии, а искусственно привитая к нему Богом культура, совершенно ему чуждая. Творец пытается с помощью этой прививки сделать из нас двухприродное существо, телом пребывающее на земле, а духом – на небесах. Бог поставил в нас рядом две несовместимые данности, и возникает впечатление, будто Он испытывает нас: сможем ли мы добиться их бесконфликтного сосуществования, и хочет, чтобы мы его добились. Но сделать это нам чрезвычайно трудно. Конечно,
«Я червь, я Бог», – говорит Державин. И Бог в моём «я» чувствует себя оскорблённым, видя находящегося рядом с ним «червя», и испытывает к нему отвращение. Владимир Соловьёв предложил интересное философское осмысление этой ситуации. Он выделил в человеческой душе три базовых чувства, на смешении которых в разных пропорциях строится вся наша эмоциональная сторона жизни. Первое из них – чувство стыда в отношении низшего в себе, своих животных побуждений. Второе – чувство сострадания к боли, возникающей в жизни равного себе, то есть ближнего. Третье – чувство благоговения к более высокому, чем высшее в нём самом, чувство святыни и преклонение перед ней. Если хотя бы одного из этих чувств нет, человек перестаёт быть человеком.
Посмотрим, как развивает наш «философ любви» свою теорию дальше. Он считает, что в наиболее яркой форме чувство стыда проявляется в отношении вхождения в родовую жизнь, то есть полового акта. Вот что он писал по этому поводу: «Для человека, как животного, совершенно естественно неограниченное удовлетворение своей половой потребности посредством известного физиологического действия, но человек, как существо нравственное, находит это действие противным своей высшей природе и стыдится его».
Верно ли это? Безусловно верно, но совершенно недостаточно для понимания сути дела.
Да, все народы мира, даже «дикари», как выражается Соловьёв, стыдились и стыдятся «известного физиологического действия»: живя даже в очень жарких странах, прикрывают детородные органы одеждой и никогда не совершают полового акта публично. Это действительно чисто человеческая особенность – бессловесные твари, включая самых высокоразвитых, абсолютно его не стыдятся. Но истолкование этого стыда как инстинктивного стремления человека отмежеваться от своей животной природы и стать выше её ошибочно.
Если бы мы стыдились всего, в чём обнаруживается наша общая с животными природа, мы стыдились бы и процесса поедания пищи. Но тут мы не проявляем ни малейшей стеснительности, наоборот, любим коллективную трапезу, где приходится публично чавкать и трещать разгрызаемыми косточками. Ничего неприличного не видим мы в том, чтобы громко сказать: «Я голоден как волк!» Толстой в этом вопросе оказался более тонким аналитиком и уловил то различие, которого не почувствовал Соловьёв. Возражая поборникам «свободной любви» и либерализации брака, он писал: «Вы говорите – естественно. Естественно есть. И есть радостно, приятно и не стыдно с самого начала; здесь же мерзко и стыдно и больно».
Толстым найдено очень точное слово «мерзко». Но к нему надо добавить и другое слово, ещё точнее выражающее отношение неиспорченного, неразвращённого человека к родовой жизни, – страшно. О предстоящем вхождении в эту жизнь целомудренная душа думает со страхом и тревогой.
В романе «Жизнь» Мопассан рассказывает, как отец пытается помочь дочери преодолеть страх к физиологии брака и не находит никаких аргументов, кроме того, что надо принять это как неизбежное:
«“Голубка моя, я должен взять на себя обязанность, которую больше подобало бы выполнить маме, но она отказывается… Но если девушки пребывают в полном неведении, их нередко оскорбляет грубая действительность. Страдая не только душевно, но и телесно, они отказывают супругу в том, что законом человеческим и законом природы признаётся за ним как безоговорочное право. Больше я ничего не могу сказать тебе, родная, одно
Что она знала на самом деле? Что подозревала? Она стала дрожать, гнетущая, мучительная тоска наваливалась на неё, точно страшное предчувствие».
Нет, стыд – слишком слабое ощущение в сравнении с тем, которое охватывает душу ребёнка, когда он узнаёт, какими гадостями занимались его мама и папа, чтобы он появился на свет, и что этими гадостями занимается вокруг всё живое. Это уже не стыд, а шок. Вот отрывок из рассказа Алексея Николаевича Толстого «Мечтатель»: «Поле, поросшее густой полынью; вдалеке идут две бабы и мужик. Шли, шли, сели у канавы. Посидели и легли, смеются. У Аггея стучит сердце, он спрятался за кустиком полыни и видит, как две бабьи, в красных чулках, ноги поднялись над травой. А вот Аггей идёт с лопаткой мимо скотного двора; заскрипели ворота, с мычанием выходит стадо, а посреди него верхом на ком-то – рогатый головастый бык с багровыми глазами. Аггей глядит и чувствует, что это что-то страшное. Бросает лопатку и по глубокому снегу идёт в поле, где занесённый сугробом плугарский домик на колёсах. Аггей становится в домике на колени и молит Бога дать ему силы пережить виденный ужас, касается горящим лицом снега. И Бог даёт ему силы. А весной он опять, присев, рассматривает двух жучков, прильнувших друг к другу, палочкой перевёртывает их на спины и вдруг, с застывшей улыбкой, гневно топчет их ногами».
Прибавлю к этому и свои собственные детские воспоминания.
Гуляя ранней весной около дома, я увидел никогда не виденную прежде зернистую желеобразную массу. Это была лягушачья икра, но тогда я этого не знал и для меня это было что-то загадочное. И, как сейчас помню, на меня нашёл страх. Своим младенческим сознанием, которому Господь открывает то, что утаивает от мудрых и разумных, я прозрел в этой студенистой зелёной полупрозрачной субстанции нечто такое, что угрожает непосредственно мне, моему внутреннему миру, моим романтическим мечтам о высоких идеалах; что эта мерзость конкурирует со мной, хочет отменить, упразднить моё «я». А совсем недавно я посмотрел американский фильм-страшилку, где занесённые какими-то инопланетянами агрессивные лианы, растущие с невероятной быстротой, оплетают дома, душат находящихся в них людей, и таким образом вся наша утончённая цивилизация оказывается на грани того, чтобы исчезнуть, уступив место неограниченному размножению примитивных растений; именно такую опасность, относящуюся лично ко мне, я, ребёнком, угадал в омерзительной зародышевой плазме, которая говорила мне: «Я – главное в природе!» Так, ничего не зная о Вейсмане, я ощутил правоту вейсманизма.
Часть 4
Дарвинизм, кажется, окончательно начинает выходить сегодня из моды, и не только верующие люди, всегда относившиеся к нему скептически, но и многие учёные всё чаще говорят, что никакой эволюции в живой природе не было. Это неверно. Если понимать эволюцию как появление в определённые моменты новых видов, то она была, и о ней как раз и повествует Шестоднев. Однако эта «эволюция» шла не как естественный отбор, который может создать лишь породы и разновидности, но принципиально не способен привести к возникновению нового вида, тем более семейства или отряда, а по воле Творца, с самого начала имевшего замысел в её отношении, который и реализовался в Шестодневе.
Создав определённую биосистему, Творец выжидал, когда она подготовит условия, в которых могла бы существовать уже и более совершенная, и произносил своё «Да будет!». Соединяя информацию, содержащуюся в библейском Откровении с данными современной науки, ныне мы можем почти достоверно выделить три крупных этапа этой осуществляемой Богом эволюции.
На первом этапе Господь создал саму основу, на которой можно было бы укоренять все будущие формы жизни, – механизм воспроизведения генома в череде гибнущих и нарождающихся отдельных организмов. Этот механизм был запущен, естественно, на организмах самых простеньких – на сине-зелёных водорослях, морской траве. В Библии так сказано: «И сказал Бог: да произрастит земля зелень, траву сеющую семя по роду и подобию её» (Быт. 1, 11). Это был третий день Творения.