Трактат об умении жить для молодых поколений (Революция повседневной жизни)
Шрифт:
— Наконец, вульгаризуется сама идея обращения перспективы. Все слишком сблизились с тем, что отрицает их самих. Всё живое бунтует. Очарование дальних стран исчезает, когда они попадают в слишком близкое поле зрения; то же касается перспективы. Заключая людей в своих материальных декорациях, неуклюже пытаясь пропитать их собой, власть распространяет неприятности и болезнь. Взгляд и мысль запутываются, ценности становятся неразличимыми, формы теряют чёткие контуры, анаморфозы становятся тревожными, как если бы мы рассматривали картины прижавшись носом к холсту. Перемена перспективы в живописи — Учелло, Кандинский — совпадает с переменой перспективы в социальной жизни. Ритм потребления швыряет разум в это межцарствие где близкое и далёкое совпадают. Именно с помощью самих фактов, большая часть людей людей вскоре начинает чувствовать то состояние свободы, к которому они стремятся, не обладая однако средствами его достижения, как Швабские еретики в 1270–м: «Возносясь над Богом и достигая божественного совершенства,
Самоотверженность нищеты и нищета самоотверженности. — Не было ещё революционного движения, которое не несло бы в себе воли к тотальным переменам, как не было ещё революционного движения, которому бы удалось осуществить больше, чем изменение небольших деталей. Как только вооружённый народ отказывается от своих собственных желаний, слушаясь своих советников, он перестаёт пользоваться своей свободой и коронует, под двусмысленным титулом революционных лидеров, своих завтрашних угнетателей. Такова в своём роде «хитрость» фрагментарной власти: она провоцирует фрагментарные революции, отверженные от какого—либо обращения перспективы, отрезанные от тотальности; парадоксальным образом отчуждённые от пролетариата, производящего их. Как хотели бы вы, чтобы тотальность требуемых свобод удовлетворилась фрагментами завоёванных свобод без того, чтобы ценой этого стал тоталитарный режим? В этом смысле начинают верить в проклятие: революция пожирает собственных детей, как если бы поражения Махно, подавление Кронштадта, убийство Дуррути уже не подразумевались в структуре изначальных большевистских ячеек, а может даже в авторитарных позициях Маркса в I Интернационале. Историческая необходимость и государственные причины являются лишь необходимостью и причинами для лидеров, призванных оправдать отречение от революционного проекта, их отказ от радикальности.
Отказ равнозначен непреодолению. И фрагментарные победы, частичное отрицание, малые требования являются как раз тем, что препятствует преодолению. Наихудшая бесчеловечность является не чем иным как волей к освобождению, поддавшейся компромиссам и окаменевшей под цепью самопожертвований. Либерализм, социализм и большевизм выстроили новые тюрьмы под знаком свободы. Левые борются за увеличение комфорта в отчуждении, но они обладают обедняющейся способностью делать это во имя баррикад, во имя красного флага и самых прекрасных революционных моментов. Окаменевшая и обескровленная, изначальная радикальность была предана дважды, покинута два раза. Рабочие проповедники, кюре—хулиганы, коммунистические генералы, красные принцы, «революционные» руководители: радикальная элегантность хорошо подаёт себя, она находится в гармонии со вкусом общества, умеющего продавать красную помаду под лозунгом «Революция красна. Революция от Redflex». Этот маневр не лишён риска. Самая искренняя революционная воля может усмотреть себя в этих бесконечных карикатурах в соответствии с нормами рекламы и нанести ответный удар, очиститься. Намёки не бывают бесследными!
Новая повстанческая волна объединяет сегодня молодёжь, оставшуюся снаружи специализированной политики, неважно правой или левой, или быстро прошедшую через неё, благодаря простительной ошибке суждения или по незнанию. В волне нигилистического моря смешиваются все течения. Важно то, что лежит по ту сторону их. Революция повседневной жизни будет революцией тех, кто обнаружив с большей или меньшей лёгкостью семена законсервированной тотальной самореализации, противоречащие всем идеологиям и скрытые от них, перестал поддаваться мистификациям и мистифицировать.
Если в христианстве когда—либо существовал бунтарский дух, я отказываю в праве и понимании человеку, продолжающему обзывать себя христианином. Сегодня нет больше еретиков. Теологический язык, которым некогда выражались восстания достойные восхищения был лишь отметкой эпохи; это был единственный возможный тогда язык, не более. Отныне нужен перевод. И перевод осуществляется сам собой. Оставляя в стороне моё время, и объективную помощь оказываемую мне им, как могу я сказать в двадцатом веке больше, чем Братья Свободного Духа сказали в тринадцатом: «Можно стать одним целым с Богом до такой степени, что что бы ты ни делал не может быть грешным. Я принадлежу к свободе Природы и я удовлетворяю все желания моей природы. Свободный человек совершенно прав, когда делает всё, что приносит ему удовольствие. Пусть лучше целый мир будет полностью уничтожен и погибнет, чем свободный человек откажется от одного—единственного действия, к которому его склоняет его природа». И как не приветствовать слова Иоганна Гартмана: «Истинно свободный человек является повелителем и господином всех живых тварей. Ему принадлежат все вещи, и у него есть право пользоваться всем тем, что ему нравится. Если кто—то мешает ему, свободный человек обладает правом убить его и отобрать его имущество». А также Жана де Брюнна, решившего, что: «Все вещи созданные Богом принадлежат всем. То, что глаз видит и хочет, рука должна взять», оправдав таким
Никто не отказывает либерализму в его праве на славу за распространение ферментов свободы на все четыре стороны мира. В каком—то смысле свобода прессы, мысли, творчества по крайней мере обладали тем преимуществом, что обличали фальшь либерализма; и разве они не предоставили ему самую красноречивую похоронную речь? Насколько умелой всё—таки является система, отнимающая свободу во имя свободы! Автономия индивидов уничтожается путём вмешательства, свобода коммерции отнимает свободу у другого. Те, кто отрицает основной принцип уничтожаются мечом, те, кто принимает его, уничтожаются правосудием. У всех чистые руки: нажатием кнопки отменяется действие полицейского ножа и государственное вмешательство, и это достойно сожалений. Государство — это дурная совесть либерала, инструмент необходимых репрессий, от которого он отказывается в глубине своего сердца. Что до текущих дел, свобода капиталиста обладает задачей удерживать в заданных рамках свободу рабочего. Вот где на сцену выходит хороший социалист и обличает лицемерие.
Что такое социализм? Это способ помочь либерализму выйти из своего противоречия, то есть из одновременных защиты и уничтожения индивидуальной свободы. Мешать индивидам отрицать друг друга путём вмешательства может быть достойной целью, но социализм наталкивается на другое решение. Он упраздняет вмешательство, не освобождая индивида; более того, он сливает индивидуальную волю в коллективную посредственность. Однако, верно то, что только экономический сектор стал предметом его реформ, и оппортунизм, либерализм повседневной жизни отлично чувствует себя при режиме бюрократического планирования, контролируя всякую деятельность, карьеру активистов, конкуренцию между лидерами… Вмешательству кладут конец в одной сфере, унитожая экономическую конкуренцию и свободу предприятий, но курс на потребление власти остаётся единственной формой авторизованной свободы. Интересно разделение между сторонниками двух видов самоограничения свободы: свободы производства и свободы потребления!
Двойственность социализма, радикальность и её отрицание, отлично проявляется в двух выступлениях, отражённых в протоколах дебатов в I Интернационале. В 1867–м, Шемале напоминает, что «продукт обменивается на продукт с равной стоимостью, или это мошенничество, обман, кража». Значит, по его мнению, дело за тем, чтобы рационализировать обмен, сделать его справедливым. Социализм вносит исправления в капитализм, гуманизирует его, планирует, опустошает его сущность (прибыль); и кто получает выгоду от уничтожения капитализма? Тем не менее, наряду с этим социализмом существовал и другой. На конгрессе Международного Товарищества Рабочих в Женеве в 1866–м, Варлен, будущий коммунар заявил: «До тех пор пока существуют препятствия для работы на самого себя свободы не будет». Кто осмелится сегодня освободить свободу, заключенную в социализме не отдав все силы борьбе против социализма?
Надо ли вдаваться в долгие комментарии об отказе всех разновидностей современного марксизма от проекта Маркса? В СССР, в Китае, на Кубе, что в них всех общего с созиданием целостного человека? Поскольку нищета, подпитывавшая собой революционную волю к преодолению и радикальным переменам истощилась, пришла новая нищета, рождённая из отречений и компромиссов. Отречение нищеты и нищета отречения. Разве не чувство того, что он утратил свой изначальный проект, позволив ему фрагментироваться и реализоваться лишь частично, заставило Маркса произнести с отвращением: «Я не марксист»?
Даже мерзкий фашизм является волей к жизни — отрицаемой, обращённой вспять, подобно ногтю врастающему в мясо. Воля к жизни стала волей к власти, воля к власти стала волей к пассивному подчинению, воля к пассивному подчинению стала волей к смерти; уступить пядь в качестве, значит отдать всю тотальность качественного.
Сожжём фашизм, конечно, но пусть то же пламя охватит все остальные идеологии без исключения, а также их лакеев.
Поэтическая сила, по вине обстоятельств, была отвергнута или предана забвению повсюду. Изолированный человек отказывается от своей индивидуальной воли, от своей субъективности, для того, чтобы вырваться из своей изолированности: взамен он получает иллюзию общности и обострённый вкус к смерти. Самоотказ — это первый шаг к интеграции в механизмах власти.