Трактат об умении жить для молодых поколений (Революция повседневной жизни)

Ванейгем Рауль

Некоторые аспекты романтизма, уже доказали, без малейшего вмешательства со стороны Маркса и Энгельса, что искусство, т. е. пульс культуры и общества, обнажает в первую очередь состояние упадка ценностей. Век спустя, когда Ленин решил, что это фривольный вопрос, дадаисты увидели в артистическом абсцессе симптом обобщённого рака, болезни целого общества. Неприятное в искусстве не отражает ничего кроме искусства неприятности, установленного повсюду в качестве закона власти. Вот, что дадаисты 1916–го установили с такой ясностью. По ту сторону подобного анализа находится лишь вооружённая борьба. Неодадаистские куколки Поп Арта, размножающиеся сегодня в навозной куче потребления нашли себе больше употребления.

Работая с большей последовательностью, чем Фрейд, над самоизлечением и над излечением своих современников от отвращения к жизни, дадаисты возвели первую лабораторию по оздоровлению повседневной жизни. Их действия вышли далеко за пределы мысли. «Что имеет значение», сказал художник Грос, «так это работа, так сказать, в самой

кромешной темноте. Мы не знали, что мы делали». Дадаистская группа была воронкой, в которую засасывались бесчисленные банальности, огромное количество незначительных вещей этого мира. С другой стороны, всё было преобразованным, оригинальным, новым. Существа и предметы оставались теми же, но всё же, они приобретали новое значение. В магии вновь обретённой реальной жизни началось обращение перпективы вспять. Подрывная деятельность, т. е. тактика обращения перспективы, подточила незыблемые рамки старого мира. Поэзия, творимая всеми обрела в этом уничтожении свой истинный смысл, далёкая от всякой литературности, которой жалким образом в конце концов подчинились сюрреалисты.

Изначальную слабость дадаизма лучше всего искать в его невероятной скромности. Говорят, что Тцара, этот клоун, серьёзный, как папа римский, который каждое утро повторял фразу Декарта: «Я даже не хочу знать были ли до меня люди», этот Тцара презрел таких людей как Равашоль, Бонно и махновцы, присоединившись к стадам Сталина. Если дадаистское движение развалилось перед невозможностью преодоления, так это из—за того, что они не догадались поискать опыт возможного преодоления, или моменты, когда бунтующие массы брали в свои руки свою судьбу, в истории.

Первое отступление всегда ужасно. От сюрреализма до нео—дадаизма, эта изначальная ошибка бесконечно множилась и разносилась. Сюрреализм обращался к прошлому, но каким образом? Воля сюрреалистов к исправлению ошибок, приводила к худшим ошибкам, когда, ссылаясь на абсолютно достойных восхищения личностей (Сад, Фурье, Лотреамон…), они так много и так хорошо писали об этих своих протеже, что приобретали для них уважительные ссылки в пантеоне героев школьных программ. Литературная карьера подобна карьере, которую сделали в современном зрелище разложения для своих предков нео—дадаисты.

***

Если существует сегодня международный феномен, схожий с дадаистским движением, то это самые красивые проявления хулиганства. То же самое презрение к искусству и буржуазным ценностям, то же отрицание идеологий, та же воля к жизни. То же незнание истории, тот же рудиментарный бунт, то же отсутствие тактики.

Нигилисту не хватает осознания нигилизма других людей; а нигилизм других людей отныне запечатлён в современной исторической реальности; нигилизму не хватает сознания возможного преодоления. Тем не менее, это выживание при котором так много говорится о прогрессе, но только из—за отчаяния в том, что этот прогресс возможен, является также плодом истории, родившимся из всех поражений прошлого. Осмелюсь сказать, что история выживания является историческим движением, разрушительным для истории. Ясное сознание выживания и его невыносимых условий смешивается с сознанием последовательных поражений, и как следствие с искренним желанием возобновить движение преодоления повсюду во времени и пространстве, на той точке, где оно было преждевременно прервано. Преодоление, т. е. революция повседневной жизни, начнётся с того, что будет возрождено сердце радикальности, которому будет придано насилие обречённости и негодования. Цепная реакция подпольной созидательности должна обратить вспять перспективу власти. Нигилисты, в конечном счёте, единственные союзники друг для друга. Они живут в отчаянии непреодоления? Последовательная теория может показать им фальшь их мировоззрения, заставить энергетический потенциал их накопленной злобы работать на их волю к жизни. С этими двумя фундаментальными понятиями — радикальной страстью и историческим сознанием разложения — нет человека, который не смог бы бороться за повседневную жизнь и за радикальное преобразование мира. Нигилисты, сказал бы де Сад, ещё одно усилие, если вы хотите стать революционерами!

19 глава «Обращение перспективы вспять»

Свет власти затухает. Глаза общественной иллюзии подобны прорезям в маске, неспособным адаптироваться к индивидуальной субъективности. Индивидуальная точка зрения должна возобладать над фальшивым коллективным участием. В духе целостности, добиться социальности оружием субъективности, изменить всё начиная с самого себя. Обращение перспективы вспять — это позитивность негативного, плод, вырастающий из почки Старого мира (1–2).

1

Когда г—на Кейнера спросили, что он подразумевает под «обращением перспективы вспять», он рассказал следующий анекдот: У двух сильно привязанных друг к другу братьев была странная мания. Они отмечали события дня камешками, белым — счастливые моменты, чёрным — неприятности и разочарования. Когда же наступал вечер, при сравнении содержимого банок, один из них находил только белые камешки, а второй только чёрные. Заинтригованные подобным постоянством, с которым

они настолько по разному переживали одни и те же события, они договорились посоветоваться с человеком, известным мудростью своих слов. «Вы недостаточно разговариваете друг с другом», сказал мудрец, «Каждый из вас должен мотивировать причины своего выбора, чтобы найти причины». С тех пор они так и делали. Вскоре они констатировали, что первый остался верен белым камням, а второй чёрным, но в обеих банках убавилось камней. Вместо тридцати там было по семь—восемь штук. Через какое—то время они снова пошли к мудрецу. На их лицах была печать великой грусти. «Совсем недавно», сказал один, «моя банка была полна камней цвета ночи, во мне постоянно жило отчаяние, я продолжал жить только в силу привычки, я признаю это. Теперь я редко собираю больше восьми камней, но то, что представляют собой эти восемь знаков несчастья настолько невыносимо, что я уже не могу жить в таком состоянии». А другой сказал: «Каждый день я собирал кучу белых камешков. Сегодня я насчитываю только семь или восемь, но они очаровывают меня до такой степени, что я не могу вспоминать эти счастливые моменты без того, чтобы не захотеть переживать их снова и снова, одним словом, целую вечность. Это желание мучит меня». Мудрец улыбался слушая их. «Итак, всё идёт хорошо, вещи приобретают нужный вид. Продолжайте. Ещё одно слово. Всякий раз, спрашивайте себя: почему игра в банки и камешки так сильно вас очаровывает?» Вновь оба брата встретились с мудрецом, чтобы сказать: «Мы задавали себе вопрос, но ответа не было. Тогда мы задали его всей деревне. Смотрите, какой переполох царит там теперь. По вечерам, сидя на короточках перед своими домами, целые семьи обсуждают белые и чёрные камешки. Только хозяева и знать не участвуют в этом. Чёрный или белый, камень остаётся камнем, и все они стоят одинаково, говорят они». Старик не скрывал своего удовольствия. «Дело принимает нужный оборот. Не беспокойтесь. Скоро вопрос уже не будет стоять; он утратил всю свою значимость, и однажды вы усомнитесь в том, что задавались им». Чуть позже предсказания старика оправдались так: великая радость овладела жителями деревни; на рассвете, после беспокойной ночи, солнце осветило головы хозяев и знати, насаженные на заострённые жерди палисадника.

2

Мир всегда обладал геометрией. Под каким углом и в какой перспективе люди должны разговаривать, видеть и представлять друг друга вначале решалось богами унитарных эпох. Затем люди, люди из буржуазии, сыграли с ними шутку: они разместили их в перспективе исторического становления, в которой они рождались, развивались, умирали. История стала сумерками богов.

Историзированный Бог смешивается с диалектикой своей материальности, с диалектикой господ и рабов; с историей классовой борьбы, историей иерархизированной социальной власти. Следовательно, в каком—то смысле, буржуазия начала обращение перспективы вспять, но только с тем, чтобы свести её к видимости, упразднив Бога, но оставив поддерживавшие его колонны, взмывающие в пустые небеса. И, как если бы взрыв в соборе священного расходился слишком медленными волнами шока, разложение мифа лишь сегодня, спустя два века после нападения, завершилось во фрагментированности зрелища. Буржуазия была лишь этапом в динамитной войне против Бога, этого Бога, исчезающего теперь радикально, уносящего с собой все следы своего материального происхождения: господства человека над человеком.

Экономические механизмы, контролем и силой которых буржуазия частично владела, выказывают материальность власти, очищая её от божественного призрака. Но какой ценой? В то время как Бог в своём великом отрицании человеческого предлагал нечто вроде укрытия, в котором людям веры парадоксальным образом было дозволено самоутверждаться против мирской власти, противопоставляя абсолютную власть Бога «узурпированной» власти попов и властителей, как это часто делали мистики, сегодня сама власть пристраивается к людям, даёт им свои излишки, становится потребляемой. Она весит всё больше и больше, сокращая пространство жизни до простого выживания, сжимая время до густоты «роли». Если обратиться к простой схеме, можно сравнить власть с углом. Острый вначале, он утрачивает своё острие в глубине небес, мало помалу расширяясь до тех пор пока оно не становится видимым, снижается становясь плоским, растягивая свои бока в прямую линию, становясь неотличимым от прямой из эквивалентных бессильных точек. По ту сторону этой линии, обозначающей нигилизм, открывается новая перспектива, не отражение старой и не её инволюция. Это скорее ансамбль гармонизированных индивидуальных перспектив, никогда не вступающих в конфликт, но строящих мир в соответствии с принципами последовательности и коллективности. Целостность этих углов, отличающихся друг от друга, но раскрывающихся в одном направлении, это индивидуальная воля с этих пор слившаяся с коллективной.

Функцией обусловленности является размещение или смещение каждого на протяжении иерархической лестницы. Обращение перспективы вспять подразумевает нечто вроде антиобусловленности, но не обусловленность нового типа, а игривую тактику: диверсию.

Обращение перспективы вспять заменяет знание практикой, надежду свободой, опосредованность волей к сиюминутному. Она освящает триумф ансамбля человеческих отношений, основанного на трёх неразделимых полюсах: участии, общении и реализации.