Транскрипт
Шрифт:
На следующий день по программе отправились на аттракционы и пиво начали пить с утра.
– Как им сказать, что я боюсь? – спросила у Карины делегатка.
– Чего же вы боитесь? – участливо спросила Карина.
– Да вон они предлагают скатиться на горках.
– Айм эфрейд, или можно еще…
– Не надо, Айм Фрейд как раз подойдет. Я так лучше запомню.
Муравлеев не верил, что плотное облако визга исходит от развлекающихся. Скорей эти адские пара-ферналии записали на пленку и с тех пор запускают в аттракционе. Отчего же иначе, пока стояли, он раз двести узнал этот тембр, эту ноту и этот текст: «Боже, боже, какой кошмар!»?
– Чего ж тут бояться? – наконец, сказал он. – Ну, потрясут маленько. Бояться надо не этого.
– А чего? – спросила Карина, и в голосе ее звучало презрение.
– Ведь это же бешеные бабки, – с тихим, почтительным изумлением двигаясь вдоль стальных тросов, вслух размышлял Муравлеев. – Как подумаешь, как все это можно преподнести…
– Да что тебе хочется преподнести? – сказала Карина и в досаде чуть не притопнула каблучком.
– Парк культуры, – тут пояснил Муравлеев. – Организованный выброс адреналина. Личная жизнь с ее чертовыми колесами хорошо изучена и малоинтересна. Там мы знаем себя наизусть. Настоящие стрессы, такие, чтоб волосы дыбом, нужно искать на работе. Я бы каждой профессии дал оформить свой павильон…
Каждый раз, когда рядом играли в эскимосские палочки, ему хотелось – чесалось – узнать лишь одно: каково это, быть тобой? Но они никогда не рассказывали, что делают на работе. То ли он не умел расспросить, то ли им было стыдно.
– Ну и как ты оформил бы наш? – неохотно спросила Карина.
– Запросто, – отвечал Муравлеев, и голос его прозвучал глухо, как из бочки…
– Давайте вы будете как-то активней участвовать! Спросите их, что они будут на
Муравлеев оглянулся по сторонам, ища кого-нибудь из группы.
– Посоветуйтесь, обсудите, – наставляла принимающая сторона, – можно разделиться. Одни, к примеру, пойдут есть сосиски, а другие…
Муравлеев заприметил Степу. Степа стоял под пальмой и вертел в пальцах пластмассовый мундштук с цветной лентой, пытаясь определить, что это он купил. Муравлеев с облегчением ринулся к нему, всем согбенным станом демонстрируя готовность помочь, но было поздно – Степа уже поднес мундштук ко рту.
Предлагают пообедать, – поспешно сказал Муравлеев. – На выбор: сосиски, пиццу…
– А, один хрен, – успел сказать Степа, прежде чем дунуть, и выстрелил Муравлееву в лицо бумажным языком. – Один хрен! Я уже не замечаю. Туда доллар, сюда доллар, я и считать перестал. Хрен с ним! – и Степа с надрывом захохотал.
– Они веселятся, как дети, – умиленно отметила принимающая сторона. – Я так за них рада! Так что он выбрал? Можно пиццу, здесь очень хорошая пицца…
– Можно пиццу, – тупо повторил Муравлеев.
– Я же объясняю, мне по барабану, – огрызнулся Степа, не понимая, почему привязались именно к нему. – Что все, то и я, – и дунул в мундштук так сильно, что язык порвался по шву. Степа в неверии дунул еще раз, из лопнувшего шва брызнули пахнущие пивом слюни, но язык не встал. – И что, и всё? – разочарованно пробормотал Степа, рассматривая поникшее жало, но тут же взял себя в руки, с ковбойской небрежностью бросил язык в урну и залихватски подмигнул принимающей стороне.– Это брак, – заволновалась та, – его нужно обменять. Спросите, где он покупал, мы сейчас обменяем.
– Хотите другой попросим за те же деньги? – сказал Муравлеев, инстинктивно отодвигаясь на шаг, чтобы не получить по морде. Степа перевел глаза с него на принимающую сторону – по ее серьезному, встревоженному лицу невозможно было заподозрить, что Муравлеев перевел правду. Но и тут Степа сдержал себя, соглашаясь, что ему не надо знать больше отмеренного переводчиком.
– Ну что, пошли? Обедать там, туда-сюда… Где все наши? – хмуро спросил он, переводя разговор. Наших уже тащила Карина. Увидев перемену в настроении Степы, принимающая сторона смутилась и опечалилась пуще прежнего, настаивая на немедленной смене языка, но Муравлеев ловко положил конец этой пытке:
– Он говорит, что не сохранил чека, – коротко отрезал Муравлеев, и она почему-то сразу успокоилась. Подошли дамы.
– Как вы?
– Мольто аллегро, – ответила делегатка.
– Проголодались?
– Модерато, – отвечала она же, на зависть товаркам, не умевшим связать двух слов.
– Сосиску?
Анданте, пойдет и сосиска. Убедившись, что делегаты прекрасно обходятся без него, Муравлеев вернулся к Карине:
– Аттракцион на раздвоенное внимание. Аттракцион на то, чтобы, проговорив два часа, ничего не сказать… Но это все ерунда. Так, тренировочные, чтобы размяться, а жемчужиной нашего павильона будет Стенли Милтрем.
Карина порылась в памяти. Вот Шампольон, Франсуа де Соссюр, братья Гримм с верхненемецким передвижением согласных. И никакого Стенли Милтрема.
Между тем Стенли Милгрем – звезда современной науки. Пусть сейчас нас уволят на месте, я обязан тебе рассказать. Он изучил эффективность физического наказания при научении. Вот вас пришло двое по объявлению, один (скажем, вы) будет ученик, его пристегнут для страховки к стулу, приставят к руке электрод, а другой (скажем, вы) будет учитель: вы будете читать ему пары слов, а он их воспроизводить, и каждый раз, когда ошибется, вы будете бить его током, сначала слегка и почти не больно, но, разумеется, увеличивая силу тока. Вот здесь написано: пятнадцать вольт, тридцать, сорок пять и так далее до четырехсот пятидесяти, а потом три креста – садитесь, устраивайтесь поудобней. А мы будем смотреть, как он – учится или нет. Ну, все понятно, поехали, и они принимались читать слова и жать, читать и жать, такой это был эксперимент. Повторявший слова был подсадной, никаким током его, конечно, не било, хотя он очень натурально вздрагивал и морщился, вольт с семидесяти пяти начинал постанывать, на ста двадцати – жаловаться, что больно, а со ста пятидесяти – вообще требовать, чтоб отпустили. На эту роль взяли актеришку из захолустного театра, там как раз было межсезонье, и что он устраивал на отметке 285, это просто любо-дорого посмотреть. Скажу по секрету, и эксперимент был вовсе не на физические наказания. Ведь рано ли, поздно, но каждый из них возмутится, эксперимент был столь явно дурацкий, столь явно жестокий, что каждый… Вопрос в том, когда и как он это сделает. Ведь неловко все же: явился по объявлению, кругом сидят солидные люди, что-то меряют, вот генератор – что ж, сорвать теперь эксперимент? Неудобно, нескромно, как будто ты тут умней прочих.
Поначалу задумка не всем ученым понравилась. Кто и зачем вообще сядет бить других током? Вот если б за это платили, или армейская дисциплина, или «боялся, ведь дома семья, дети», тогда да, а так нет. Но тут как раз заминки не вышло. Раз уж, как говорится, пришел, за аппаратик садились все. И довольно бойко первые двести вольт нажимали. А потом одни жали дальше (сказали же нажимать), а другие вдруг говорили: «Перестанем? Ему же больно!» А им отвечали: «Эксперимент продолжается». Нажимая, они обиженно бормотали: «Надеюсь, вы знаете, что делаете. Надеюсь, вам уже ясно, что толку не будет. Глупый эксперимент». Сказать, чтоб всем нравилось, врать не буду. Жали, однако, все. Кое-кто, сердобольные женщины, называя слова, так и подсказывали ответ, но «ученик» тупел на глазах и получал свою порцию. «Отпустите! – кричал он, корячась. – Не хочу больше эксперимент!» Они вопросительно взглядывали. И слышали: «Продолжается». Наконец, дойдя до крестов (кресты все же были красные), уточняли: «Вы берете ответственность на себя?». И лупили по трем крестам.
– Я бы не стала, – с присущим ей легкомыслием заявила Карина.
Пришлось объяснять заново. Пятьдесят, сто двадцать, сто восемьдесят человек, один за другим, почтальоны, учительницы, бизнесмены, старые холостяки, многодетные матери, инженеры, инспектора, – в общем, не людоеды. Потом говорили, учить надо лаской, любовью, вот я такая чувствительная, никогда не шлепала, даже по делу, я, смотрите, вся взмокла тут с вами. Но никому не пришло в голову… не нажимать. Отказаться. Аттракцион не в том, что «я бы не стала», а в том, что… стала.
На время их разлучили, а когда пути их снова пересеклись (Муравлеев спускался с водных процедур, а Карина поднималась на них же с другой половиной группы), Карина так сразу и заявила:
– Интересно, зачем это Милгрема к нам в павильон? Мы-то причем? Я не психолог и не электрик, я даже не знаю, где пробки!
– А я тебя к рычагу и не посажу, – объяснил Муравлеев. – Я тебя посажу переводить.
– Что переводить?
– Да что угодно. Устав. Учредительный договор. Беседа степина, кстати, перенеслась на сегодня. Найдется что переводить. Ведь у генератора их не может быть двое. Как их может быть двое, если они говорят на разных языках?
– Почему они говорят на разных языках? – спросила Карина, окончательно сбитая с толку.
– Ну ты же умный человек, – сказал Муравлеев великодушно. – Вот ты столько лет работаешь, ты хоть раз видела двух человек, которые говорили бы на одном языке?
Да, действительно. Даже странно, что это элементарное наблюдение она не сделала сама.
– Так что, конечно, там был переводчик. Один дал команду, другой ее выполнял. А третий… только переводил. Ты следишь?
– А в других павильонах? – вдруг как-то чуть не взвизгнула Карина.
– Что «в других павильонах»?
– Там – кто?.. Там – как?.. Я имею ввиду, почему только мы? Почему только трое?
Потому что сподручно рубить только сук, на котором сидишь. Ведь надо же совесть иметь. А не воображать, что, добыв глоссарий, ты изучил чужие производственные процессы. Пусть сами оформят свой павильон. Им виднее, какие там аттракционы. А мы к ним придем.
– Вы совесть совсем потеряли? – дернула его за рукав принимающая сторона. – Щелкните их. Они вон там вон встанут.Там, где встали, была инсталляция, семеро злейших бесов, возвращающихся домой с работы под известное произведение Шумана. Семь маленьких тарелочек, семь маленьких кроваток… Наведя объектив на Степу, Муравлеев подумал, до чего же похожи Степа и Стив – голубые глаза, нос картошкой, приземистые, крепенькие, как два плюшевых медвежонка, только один новенький, как вчера из магазина, с блестящей шелковой шерсткой, другой же заигранный, обтерханный, каша засохла у рта, и жить не хочется. Проследив его взгляд, наблюдательный Стив усмехнулся:
– Я по происхождению чех…. И необязательно
– Четырнадцать сисек, – мрачно закончил Степа, погрузив Муравлеева в размышления, что бы такое парное могло быть у поваров. Он на секунду взглянул в чешское стекло бессовестных голубых глаз. На радостях от удачной сделки Стив приобрел Степе бифштекс-фунтовик, и, дождавшись, когда Степа отправит в рот первый кусок, спросил, понравилось ли, хотя сам знал точно – еще бы ему не понравилось, пятнадцать процентов!
– Гора мяса – это да, – презрительно сказал Степа. – Но приготовлено скверно. Смотрите, сверху горелый, внутри сырой.
– Бифштекс должен быть с кровью. А рыбу едят вообще сырую. Называется…
– Он будет мне говорить про рыбу! Свежая рыба святое дело! У меня нож есть, острый жуть, вот когда я этим ножом, свежую горбушу так берешь, и так тоненько-тоненько… – Степа изобразил, как тонко он нарезает горбушу, и как это прекрасно.
– Ну да, – раздумчиво сказал чех, – у вас же Япония рядом.
– Япония, – сказал Степа, длинно цыкнув застрявшим в зубах мясом. – Японский городовой у нас рядом, а не Япония.
И опять у одного глаза как блестящие голубые пуговицы, а у другого такие же голубые пуговицы, но матовые, исцарапанные, что случается с медведями, если долгие годы волочить их по полу головой.
– А потом кто-нибудь придет и скажет: как-так вы столько заплатили? Как-так это столько стоит? – волновался Степа Муравлееву после встречи, но уж больно хотелось разбудить Карину и выпить в баре, так что он только сказал:
– Да успокойтесь вы, никто не придет и никто не скажет.
И сам испугался: он только что пообещал доверчивому Степе, что Бога нет. Хотя в парке тогда, поиграв с объективом, вернул камеру принимающей стороне и сказал:
– Извините, я не умею.
– Как можно этого не уметь?! Вы только нажмите.
– Не хотел бы напортить.
Степа, тогда еще, в парке, не потерявший невинности… Впрочем, конечно же, потерявший, тысячу раз, по тысяче разных подъездов, и все-таки в тысячу первый – как в первый, как в единственный. Встать и уйти? Не положено вроде, какой же я после этого переводчик? И ведь тысячу раз уже не ушел, так что… Степа, еще не потерявший невинности, хотелось бы вставить, резвился. Но он вовсе не резвился: он смотрел в объектив серьезно и строго, как надо в его родном языке.
В темном зале их всех пристегнули к креслам, Муравлеев наклонился к Карине:
– Да, кстати! Еще надо этот поставить… детектор лжи.
– Зачем?
– Ну что ты, я его очень люблю…
Склонившись к уху Карины, чтобы перекричать начавшееся жужжание (благородный мужской голос, явно родственник аэропастора, заводил, как безопасно вести себя на протяжении космического путешествия), он объяснил Карине про три контрольных замера. Например, три карточки:
– Это какая?
– Черная, – не задумываясь.
– А эта?
– А эта… Черная с желтым пятнышком.
– Отвечать только «да» или «нет». Какая карточка? Черная?
– В целом, да.
– Просто «да» или «нет».
– Ну… да.
– И без «ну».. А эта?
– Желтая.
– А вы скажите, что черная.
Итого, полная правда, полуправда и вовсе вранье. И все датчики замеряют – потоотделение, скорость дыхания, сердцебиение…
– И какой в этом аттракцион? – устало спросила Карина. Ей хотелось визжать с остальными, уклоняясь в полете от крупных кусков, отколовшихся от астероида, упираться ногами в невидимые тормоза, чтоб не вмазаться в кашу кипящей оранжевой лавы, праздновать труса под метеоритным дождем, – а тут Муравлеев. Обложенный бык, только вокруг не плащи, а черные карточки с желтым пятном. Аттракцион в том удушье, в котором елозишь по креслу, вроде того подсадного, которого током не били, вроде стенографистки, опутанной проводами (в двух словах «да и «нет» изготовить транскрипт всего, что с нами случилось) – интересно, в реанимации рвут из себя провода в тот секундный проблеск сознания терминов «жив» или «мертв», да и нет (дышит? бьется? стало быть, жив, какой ему еще жизни?). Обнаружил, что не на пленку – стабильный, лающий вой, что окутывал кресла, издавал, оказалось, он сам. А, выйдя на улицу, тут же заставил себя найти положительное: все же вот получается, я не совсем пессимист. У меня везде желтое пятно. Только это трудно выразить, когда отвечать можно только «да» или «нет».– Давайте теперь что-нибудь облегченное, – предложила принимающая сторона, косясь на музыкальную делегатку, которая вышла из туалета, промокая салфеткой позеленевший рот. – Как вам покажется «Страна грез»?
Погрузившись в лодки, чтоб никого не обидеть, по тросам отплыли под скользкие своды поливинилхлоридной пещеры, по берегам канала разевали рты белые вентиляторы, и из обнажающейся сердцевины орали вслед проплывающим бесстыдные, разухабистые песни. В этой сердцевине – содрогнувшись узнаванием, понял Муравлеев, – у них установлен громкоговоритель. Проплыли Африку, Северный полюс, Муравлеев дивился, какие несовременные, лоутековские грезы, болтал рукой в воде (вода, надо отдать им должное, свежая) и, наконец, решил:
– Нам тоже понадобится что-нибудь облегченное.
Карина вздохнула.
– Фольклорный зал. Страшные истории, которые переводчики рассказывают друг другу под одеялом. Все эти сказки об Италии, о потерянном времени, о сглазе, порче, об оборотнях и утопленниках, Вий, Рип Ван Винкл, про слова, которые могут послужить человеку лишь однажды… Не помнишь?
– Не помню, – сказала Карина.
– Ну как же!
Вот однажды звучат такие слова, и переводчик, сопляк желторотый, поднимает глаза – все смотрят и ждут. Был он тогда очень молод и смертельно боялся уже в первый год все эти слова израсходовать. Но на него смотрели и ждали, когда он их произнесет. И тогда, единственно по молодости, он повернулся и сказал: «Есть слова, которые могут послужить человеку лишь однажды», и тот бизнесмен сказал: «Ну и в чем дело? Вы разве человек?» И молодой переводчик успокоился: он же не скажет, он только переведет. И во второй раз, на другой уже встрече, он произнес эти слова довольно смело, а в третий раз – еще смелей, и дошло до того, что другими словами он уже не выражался, и все утешал себя, что говорит их не по-настоящему, а на работе, и отвечать за все будет автор слов. А через год он встретил того, первого, бизнесмена, и когда тот произнес заветные слова, посмотрел на него в упор и спросил: «В который раз вы произносите эти слова?» А бизнесмен усмехнулся и ответил: «А вы?» И молодой переводчик провел рукой по лицу и наощупь определил, что щетина у него на щеках – седая.
– Действительно, сказки народов мира…
– Ана западной стене мы напишем миф переводчика о загробной жизни. Так принято в павильонах. Фактор края…
– Какой еще миф о загробной жизни? – тревожно перебила Карина.
Муравлеев искренне удивился:
– Разве тебя не приглашали?
– Куда? – еще тревожней пискнула та.
– В Уткинск, – пожал плечами Муравлеев. – Они туда обязаны возить переводчиков еще по старому соглашению ОСВ-2. Штука в том, что ты должен сидеть там безвылазно, на территории, не выходя за периметр и не вступая в контакты. Зимой сплошная пурга. Остается разве что квасить. Восемнадцать недель. А потом бац, вторая смена. Могу сказать, куда позвонить…
– А что, если поехать только на одну смену? – подавив жадный огонек в глазах, поинтересовалась Карина. – Восемнадцать недель, отгулять положенный отпуск и все? А? Так, для общего… развития.
– Это вряд ли. Туда один допуск оформить – целый год. Хотя текучесть там колоссальная… Тебе обязательно так радикально? Можно еще львицу слушать…На всякий случай запомни, что первая смена лучше второй: по утрам Львица спит. А проснется, тут только держись, со всех телефонов трезвонят то муж, то любовники (один из которых на стенде, над монитором, лучший агент года), неумехи-девочки из кабинета (ничего сами не могут), гонец, который к ней водит клиентов: «Мы получили за триста, а не за пятьсот» или «Давайте сначала посмотрим, сколько на мировую за полцены», и все это не считая подружек, а Львица треплива (сколько народу наплачется через ее разговор!), если ей не звонят, набирает сама: «Мурзик, душ принимай, я еду!» На одну бабу пятеро слухачей, и все строчат, ни минуты свободной, ведь надо же все записать. Приходит сменщик и, еще не снимая пальто, в монитор: «Ну что, трахнула она его?» «Погоди, – отмахивается коллега, в реальном времени списывая рецепт фаршированных перцев: Львица-то поди хохлушка, небось перчики у нее объедение. Вообще, все в бонвивантном здесь настроении: беден, убог, да зато на свободе. Все с жадностью смотрят один сериал: как в предрассветных классических сумерках уже вывели и ведут, а он огибает лужи, чтобы не промочить ботинок. Ботинки, воображаем мы по телефону, итальянские, но и его, человека импозантного, сдержанного, делового, растащило поныть нашей Львице, что мениск, что можно, конечно, шофера, но надо, чтоб был глух и нем, что вчера вот приходит домой, а сын веселый-веселый, и кровь носом хлещет. Вызвать скорую? Да ты что, батя! Охренел? И эта веселость страшнее, чем кровь из носа, сегодня с утра послал на серьезную встречу – пусть работает, счастье в работе. (Львица морщится, как бы он там не напортил). Что любимая баба, с которой встречался пять лет, подала в суд на… клевету. Клевету! И оба смеются. Смейтесь, голубчики, ты уже знаешь, а он еще нет: вот эта минута, когда жизнь ему немила, каким идеалом свободы и счастья она покажется через год, когда все будет иначе, жить бы да радоваться, а он – не радовался. Это урок нам всем.