Translit
Шрифт:
Веденеев оказался с бабьим голосом.
– Веденеев, сынок, скажи мне, у тебя совесть-то есть? Уж которую неделю улица ночью обесточена, а ты спишь спокойно! Любке я… – да не «Любка», мать твою, а Любк-е: Любке у тебя одна на вокзале, ветеран войны и труда. Свет-то когда будет, сынок?.. Ой, что ж ты говоришь-то такое, на следующей неделе нельзя! Мы тут люди все возрастные, нам без света никак, нам и жить осталось день да полтора. Так что, Веденеев, сынок, ты давай-ка самое позднее завтра приходи и чини, а то я тебя деду сдам… Узнаешь, какому деду, когда сдам! Так во сколько придешь-? Ну, смотри, сынок, чтоб так и был, в одиннадцать. А не будешь – сам знаешь… знаешь ведь?
Она уже диктовала название улицы.
Вот
И ведь придет Веденеев завтра утром.
Проявился разъ в Москвбогатырь; никто на бою съ нимъ сладить не могъ; только одна казачка в лавочк на торгу сидла (сердце у ней разгорлось) и говоритъ: «Я съ нимъ драться пойду!» Стали ее уговаривать: «Куда теб» То, другое, нетъ – пойду да пойду. Говоритъ казачка богатырю: «Хочешь со мной дo разу биться?» «Пожалуй», говоритъ. Богатырь выпилъ в кабак 18 шкаликовъ, а казачка – всего 7. Вышли. Закладъ былъ положенъ за богатыря двсти рублей, а казачка сама за себя положила: за нее никто не клалъ. Стали конaться кому первому быть. Выпало быть богатырю-бойцу. Вотъ онъ развернулся да как ударитъ – казачка посинла индо вся и упала; потомъ опамятовалась, пошла выпила 18 шкаликовъ, сняла с себя всю одёжу осталась только в одной рубашк в коротенькихъ рукавчикахъ и говоритъ: «Ну, теперь стой! Я ударю!» Тотъ говоритъ: «Да я тебя с ногъ сшибъ, чего же биться-то?» «Еслибъ», говоритъ, – «ты меня убилъ, тогда такъ, а я еще жива». Ну, присудили съизнова имъ стать. Вотъ казачка развернулась да какъ ударитъ въ самый хрипъ (спина) московского богатыря – такъ индо сердце на кулактакъ и вынесла! «Вотъ какъ», говоритъ, – «по-нашему-то бьют!» Богатырь и не дрогнулся. Всдиву дались откуда у казачки сила такая; а у ней мужъ былъ. «Не стану», говорит, – «я с такой жить. Какая ты баба? Ты меня убьешь, пожалуй!» Казачка и говоритъ: «Нетъ, я противъ тебя, моего закона, ничего не сдлаю, все от тебя перенесу». И зажили опять, а то было мужъ бросить ее хотлъ {9} .
9
Бой казачки с богатыремъ. – В кн.: Сказки и преданія Самарскаго края. Собраны и записаны Д. Н. Садовниковымъ. С.-Петербургъ, 1884.
Видно, совсем с катушек слетел этот Рольф… что бы он себе ни навоображал! С каких пор у нас Лаура – запретная тема? Наверное, уже никого в городе и не осталось, кто бы не знал, что Лаура его «последняя любовь», но ведь надо быть идиотом, чтобы думать, будто и он «последняя любовь» Лауры: ей двадцать пять лет! А ему за пятьдесят… ну и – пропорции-то надо как-нибудь соблюдать?
Тем более что уж за собой-то Гвидо вообще никакой вины не чувствовал (он, надо сказать, за собой вину крайне редко чувствовал – если чувствовал вообще). Был бар, было много коктейлей, было веселье… подумаешь, пошутил не очень удачно: дескать, у «последней любви» Рольфа, слава Богу, новая любовь намечается, – тоже мне, преступление!
Лаура и правда целый вечер на Штефане провисела, хорошо, в отсутствие Рольфа, но масса же свидетелей… Так и наказывал бы Рольф того, кто ему на Гвидо настучал, – не самого же Гвидо наказывать, они все-таки с детства знакомы, лучшими друзьями были! И потом, откуда вообще такая ранимость-то? Сто лет женатый человек, куча детей, внуки, при всем при том бегает от жены к любовнице и обратно, жена – тут даже не сомневайся – в курсе, просто глаза на все давно закрыла… ну и чего щепетильничать-то?
А поди ж ты, по телефону его узнавать не хочет.
Разговор обрывает.
Впрочем, маленькая одна странность – запоздалой такой птичкой: у Рольфа откуда-то вдруг акцент взялся – не очень отчетливый, но акцент… на старости-то лет. Голоса байернских
Гвидо давно уже было жаль Рольфа.
Всем сотрудникам давно уже было жаль Рольфа.
И всем было жаль его за одно и то же: за то, за что, вообще говоря, не жалеют, чему завидуют: за «последнюю любовь». Рольф был единственным, кто не видел, не знал, не хотел видеть и знать правду: Лаура – красивая вещица, но не очень редкая и даже (извините, конечно) не очень дорогая… она не стоит «последней любви». Из-за таких теряешь голову, когда тебе двадцать, но не умирать же медленной смертью у всех на глазах в пятьдесят с лишним, ты пожилой человек, Рольфи… смешной пожилой человек. Знаешь, что это – конкретно – значит? А конкретно это вот что значит, Рольфи: тебе уже не бывать в двух местах одновременно, это только в юности умеют, когда время по-другому кроится и можно оказаться и там, и здесь – просто из удали!
Но нет в тебе удали, Рольфи, тебя постоянно нужно прикрывать кому-то, подстраховывать, ты вечно путаешься, всего боишься, ты никуда не успеваешь – ив результате, вместо того чтобы быть и там, и здесь, нет тебя ни там, ни здесь. Тебя надо спасать, Рольфи, и надо радоваться, что Лаура целый вечер провисела на Штефане… я правда ведь радовался. Потому и сказал «слава Богу» – абсолютно вот это вот и имея в виду.
А ты, значит, разговор обрываешь – на полуслове практически. Дурак ты, Рольфи!
Дурака этого Гвидо знал наизусть: иногда даже казалось, что лучше себя самого знал. Когда пятилетнего Гвидо спрашивали, кем он хочет стать, он отвечал: «Рольфом». Странно, что с годами желание это никуда не девалось – просто проходило разные стадии: от беззастенчивого подражания Рольфу в подростковом возрасте до осторожной оглядки на то, «что сказал бы Рольф», в дальнейшем, когда судьба разводила их. Впрочем, надолго не разводила: самый длинный период был в студенчестве, когда Рольф техническим черчением занимался, а Гвидо – во исполнение тайной Рольфовой мечты, осуществить которую Рольф себе не позволил, – художеством всяким, живописью. Встретились в одной архитектурной конторе, куда независимо друг от друга подали заявления, – приняли обоих: Рольфа чертежником, Гвидо – по интерьерам. Привет, Гвидо – привет, Рольфи… я так и знал – и я так и знал!
Теперь Гвидо – владелец первого их места работы, той самой конторы, превратившейся в неприлично богатую фирму, а Рольф все чертит, на зарплате сидит. Конечно, на хорошей зарплате – Гвидо плохой не допустит… Ни тот, ни другой не пишут больше, хотя, если верить самому Рольфу (Гвидо не верит), – Рольф только и делает что пишет: в последнее время – в основном бескрайние какие-то пастели.
Которых не существует.
Именно в этом видит проблему Гвидо. А вот Рольф не видит проблемы – ни в этом, ни в чем бы то ни было вообще. В том, что всем вокруг известны подробности двойной его жизни, например, – тоже не видит. Но это так – к слову, речь о живописи.
«Я теперь пишу картины в голове, – всякий раз объясняет ему Рольф. – Мне больше ничего для этого не надо… кроме головы, разумеется!» И – смеется.
Иногда Гвидо кажется, что Рольф потешается над ним, иногда – что Рольф на грани помешательства, а иногда… что уже за гранью. Впрочем, только когда говорит о своих картинах, – в том смысле, что не тогда, когда на работе: чертежник он и теперь безупречный. Самое странное – обожает чертить, вот уж на что Гвидо бы не разменивался, обладай он таким талантом живописца, как Рольф. В прошлом, конечно, все более и более далеком… пока Рольф не начал еще «писать в голове».