Translit
Шрифт:
– Ты без шарфика, – сказала Манон, тоже попытавшись улыбнуться – неудачно. Она не знала, что сказать еще. – И ты пиво пьешь.
– Шарфик улетел, – ответил он. – А пиво вкусное.
Разговор, то есть, зашел в тупик на первом же витке.
– Как ты живешь? – спросил он, когда молчание стало угрожающим жизни.
– Мне не успеть сейчас… рассказать – чтобы в двух словах. – Манон опять попыталась улыбнуться – и опять не вышло.
– Тогда не надо. – Он, похоже, улыбался без затруднений. – Потом расскажешь.
Теперь вот это вот «потом»… откуда оно? Никто же не знает, будет ли
Манон так и сказала вслух:
– Никто же не знает, будет ли «потом».
– Будет, – отозвался он. – Я знаю.
Стоп. Происходит что-то не то. Вопиющее не то.
– А у тебя вообще с собой шарфика нет? Может быть, в кармане – тонкий… хлопчатобумажный?
Он рассмеялся и покачал головой: не то это означало, что шарфика действительно нет вообще, не то – что дурочка она, Манон.
– Дурочка я, Манон, – повторила она, а он, словно его застали врасплох, вздрогнул и сказал-лучше-б-не-говорил:
– Ну почему же…
Так-так-так-так-так… – пропело сердце Манон и спросило что-то вроде как-же-теперь-быть.
– Заткнись, – сказала сердцу Манон, – сама не знаю.
И – вмиг (как только она умела) поменяла стол.
Теперь их разделял уже не один стол, а два.
Улыбка сошла с его лица.
– Ты куда? – крикнул он ей вслед одними глазами.
– Я – дальше… – Глаза ее потемнели.
– Почему?
– Потому что шарфика нет… шарфика, видишь ли, нет – ив этом большая твоя ошибка.
– Разве шарфик – это главное?
А он еще и поглупел: такие вопросы задавать…
– Я не знаю, что главное, – в глазах слезы. – Я не разлагала мир на составные части и не сравнивала их! Ты и шарфик были неразделимы.
Теперь между ними три стола.
– Ты вернешься ко мне? – надрывались его глаза.
– Я никогда не уходила от тебя!
Вот и хватит… Манон исчезла из виду – как, опять же, только она умела и как делала совсем редко: обычно отрабатывала свои деньги столько, сколько полагалось. Полагалось – час.
За маленькой сценой ресторана было большое нелепое помещение, заваленное всяким хламом: там переодевались артисты, отдыхали музыканты, туда уходили на перекур официанты… словом, помещение использовалось всеми сразу для всего сразу. Стоя у стены, отделявшей помещение от зала ресторана, Манон через глазок, не отрываясь, смотрела на того, случайной встречи с которым ждала каждую минуту вот уже четыре года.
Когда сегодня она – против обыкновения – ответила на звонок с неизвестного ей номера и услышала его голос, ее не смутило ни то, откуда у него ее номер, ни то, что он знает о ее стокгольмских гастролях, ни то, что сам он тоже в Стокгольме. Но вот она встретилась с ним – и задним числом смутилась от всего, от чего не смутилась своевременно… только дело не в этом: нашелся вдруг и гораздо более серьезный повод для смущения. Она почти не знала этого человека. Сейчас он смотрел прямо на сцену, казалось – прямо в глазок, и был незнакомым. Не чужим… конечно, не чужим, она любила его, но он изменился за эти годы. Очень сильно похудел. Очень сильно устал. Очень сильно постарел. Черты лица, и без того тонкие, истончились еще сильнее. И эта улыбка – теперь она разглядела ее и больше не имела ничего против улыбки: улыбка была растерянной.
Манон
Он что-то записывает – кажется, на салфетке… он и тогда в «Парадисе» все что-то записывал на чем попало.
Конечно, дело в шарфике, но неужели отсутствие шарфика может привести к таким ощутимым метаморфозам? «Разве шарфик – это главное?» – спросил он… почему она решила, что он поглупел? Нормальный вопрос, если вторая сторона только и говорит что о шарфике! Конечно, шарфик не главное… а что – главное? Главное как раз и есть, что она дурочка, эта Манон! Дурочка, даже не допускающая мысли, что и она могла измениться за четыре года. Что ему, скорее всего, видеть ее так же странно, как и ей – его.
Она повернулась к зеркалу и попыталась увидеть себя его глазами… какие же изменения произошли?
– Никаких! – вдруг беспечно сказала она себе и улыбнулась в зеркало. – Как была урод, так и осталась.
Надо бы найти Хайни и сказать ему, что на сегодня она уже отвыступалась. А потом забрать этого чудака-без-шарфика и отправиться куда-нибудь – к нему, ко мне, какая разница? Она не удивилась бы, если бы узнала, что они три дня живут в одной и той же гостинице.
Так и сделала: нашла Хайни.
Уже через полчаса они брели по улице, сопровождаемые стрекотанием колесиков его чемодана. Оказывается, он даже не успел еще найти гостиницу, только приехал. Да впрочем, и не искал.
– Потому что не надо было искать гостиницу, – объяснила Манон. – Будем жить в моей, номер хороший, с видом на старый город, устраивает?
– Вполне.
– Сколько у тебя дней в Стокгольме?
Он посмотрел на нее с интересом – и все так же улыбаясь… нет, ему положительно идет эта постоянно живущая теперь на его лице растерянная улыбка. И еще – еще от него пахнет сухофруктами, Манон только теперь нашла название этому сладковатому и вместе горькому запаху, не то чтобы окутывавшему его, но постоянно витавшему где-то рядом.
– Я… я не знаю. Но, по-моему, сколько угодно.
– Так не бывает, – сказала Манон и, зажмурившись, вдохнула сухофрукты. – Откуда этот… совсем хороший запах?
– Я, знаешь, теперь трубку курю… недолго совсем, табак такой – с добавкой чернослива. Нравится?
– Очень, – призналась Манон и прижалась щекой к его плечу. Потом, помолчав, добавила: —Я не знаю, что делать с этим твоим сообщением… ну, что ты можешь остаться в Стокгольме на сколько угодно. Наши гастроли – гм, явно последние здесь… они, видишь ли, не удались, никто не понимает ни основных номеров, ни чего я маячу между посетителями! – в общем, гастроли кончаются через три дня, и я возвращаюсь в Берлин.