Транссибирский экспресс
Шрифт:
Голова у Чадьярова кружилась, хотелось уснуть. Катя постелила постель. Попыталась помочь раздеться, но он отрицательно качнул головой.
— Вам плохо? — спросила Катя.
— Не надо, — с трудом произнес Фан.
Шпазма кинулся к телефону:
— Полицию! Немедленно вызовем полицию!
— Вон! — выдохнул Фан.
— Собственно... — опешил Шпазма.
— Все вон! — повторил хозяин.
«Догадался», — с ужасом подумал Илья Алексеевич и похолодел от этой мысли.
Оставшись один, Чадьяров посидел на диване, отдыхая. Потом осторожно встал, придерживаясь рукой за стулья и стены, подошел к двери
— Та-ак, — проговорил он, идя к зеркалу, — посмотрим...
Из овальной рамы на него смотрел человек с заплывшим глазом, с рассеченными губами. Лицо, руки, смокинг — все было залито кровью. Чадьяров покачал головой. Попытался улыбнуться. Гримаса получалась кривая, но в целом Чадьяров остался собой доволен.
— За что боролись, на то и напоролись... — почти не шевеля разбитыми губами, проговорил он и подмигнул себе. — Теперь наш ход...
Весь следующий день Фан пролежал у себя в кабинете, никого не принимал, даже начальника полиции, и только князю разрешил приносить ему молоко, соки и кашу: жевать он не мог.
Илья Алексеевич Шпазма изнывал от страха и неизвестности, но продолжал исполнять свои обязанности, за исключением утреннего доклада.
Весь город знал о случившемся, и, конечно, поползли самые разнообразные слухи. Говорили и о том, что Фана чуть не убили за наркотики и что это дело «красных диверсантов». Узнать же правду никто толком не мог: двери кабаре были с утра заперты, окна завешены. Никому не разрешалось что-либо убирать в зале. Весь день Чадьяров делал примочки, ванны: перед тем как отправиться в «Фудзи-банк», нужно было хоть немного прийти в себя. И дело не в следах от побоев, они-то как раз нужны, но на продолжение второй части задуманной операции необходимы были свежие силы.
Вечером Фан позвал Шпазму. Илья Алексеевич с замиранием сердца явился к хозяину. Он был бледен, робко остановился в дверях.
— Подойди! — приказал хозяин.
Илья Алексеевич сделал шаг и остановился.
— Ближе.
Шпазма сделал еще два шага.
— Спасибо тебе, — проникновенно сказал Фан.
Илья Алексеевич, ожидавший чего угодно, только не благодарности, с изумлением уставился на хозяина.
— Ты настоящий друг, — продолжал Фан, — я видел, как ты сражался вчера, и понял, что в тебе не ошибся.
«Или бредит, или издевается», — решил Шпазма, но промолчал и на всякий случай скромно опустил глаза.
— С этого дня я увеличиваю тебе жалованье, — сказал Фан и устало откинулся на подушку. — Завтра в девять — одеваться и молоко.
— Зеленщика вызывать?
— Нет. Иди.
Шпазма, низко поклонившись, вышел. «Я не знаю, за что его били, — весело думал он, сбегая по лестнице, — но то, что он полный идиот, совершенно ясно! Ничего не понял. С кем он меня мог перепутать в драке?.. С Лукиным, что ли? — Он вспомнил про Лукина и еще раз порадовался: — Наконец-то этот мерзавец получил сполна, до сих пор языком еле ворочает, встать не может...»
А Чадьяров, проводив своего распорядителя, мог спокойно продумать весь ход завтрашней встречи. Через час он сел к столу, раскрыл большой телефонный справочник и велел телефонистке соединить его с «Фудзи-банком».
— Прошу прощения за столь поздний звонок, — сказал Фан вежливо. — Я бы хотел поговорить с господином
7
На следующее утро, когда Шпазма пришел будить хозяина, тот был уже на ногах. Выпив молока, Фан потребовал подать ему свой старый, изношенный костюм и рубашку с вытершимся воротником. Галстука он не надел.
Илья Алексеевич все исполнял быстро, стараясь беззвучно передвигаться по комнате.
Одевшись, хозяин взглянул на себя в зеркало, поправил наклейку на брови и вышел. С самого утра и до ухода Фан был непривычно молчалив, распоряжения отдавал сухо и кратко. Казалось, он был чем-то озабочен. Но Шпазма не посмел задавать вопросов, а все предположения, которые он строил на этот счет, его только пугали.
29 апреля в 9 часов 30 минут утра большие зеркальные двери «Фудзи-банка» закрылись за вошедшим в них Фаном.
Какой-то человек, не обратив ни малейшего внимания на побитое лицо Фана, проводил его на второй этаж. А еще через десять минут Фан сидел за чайным столиком и, комкая край своего пиджака, говорил со слезами на глазах:
— Вот смотрите: на лбу — это трубой, язык еле ворочается, глаз чуть не выбили. И все за что? За что, спрашивается?
Напротив него сидели господин Тагава, управляющий банком, и его помощник. Они слушали всхлипывающего Фана, пили чай, сокрушенно качали головой.
— И спрашивается, за что все это? — продолжал Фан торопливо. — Только за то, что я всю жизнь ненавидел политику? И не хотел ею заниматься?.. А из-за чего? Нашли где-то на помойке, даже ума не приложу как, старую мою фотографию! И все! Да! Служил в Красной Армии, а куда мне было деваться? Когда говорят: кто не с нами, тот против нас! Любой бы пошел! И вы пошли бы!.. Я казах из Синьцзяна, сын богатых родителей, не пошел бы — убили, и все! — Фан, давясь, несколько раз хлебнул остывший чай. — Ни разу я в этой проклятой армии не выстрелил, ни разу! Переводчиком при штабе просидел. Отец, слава богу, языку успел научить. Но потом же я сбежал от них! Не выдержал, сбежал! А куда? Бежать-то, выходит, некуда. Там на меня шинель силком надели, а здесь чуть не убили... — Фан горестно покачал головой. — А как я здесь начинал? Жил — двадцать шесть ступенек наверх, комната, как ваш стол, худая крыша, любой дождь пропускает. Кого это волновало? Когда я в «Лотос» устроился, помните, что это за дыра была? День и ночь работал, в одной рубашке ходил — ночью стирал, а утром еще в мокрой на работу шел. Зимой! Плакал от холода. А кому до этого дело было? А вот когда жонглер Фан стал хозяином, выплатил почти все деньги за кабаре да сделал из него лучшее заведение в городе, тогда всем стало дело до господина Фана... И я ведь ни с кем ничего, никакой политики, чистая коммерция!
Он замолчал, суетливо порылся в карманах, достал большой мятый носовой платок, вытер вспотевший лоб, промокнул кровь, проступившую сквозь тонкую наклейку над бровью.
— Господин Фан, — тихо заговорил помощник управляющего после недолгого молчания, — вы вот все время повторяете, что политика вас не интересует, а тогда зачем же вы каждое утро сжигаете газеты. Разве это не борьба?
— Вот-вот! Именно! — с жаром воскликнул Фан. — Я как раз хотел сказать — это и есть моя борьба с политикой вообще, понимаете? Я...