Трапеза Господня
Шрифт:
Что касается неподготовленности, как аргумента против частого причащения, то его ценность очень относительная. К тому же он сам вводит в церковную жизнь недолжный релятивизм, т. к. подготовленность никогда не может быть абсолютной. Кроме того, неподготовленность не поддается учету, как и не поддается определению, какая степень подготовленности допускает верного к причастию. Я совсем не собираюсь совершенно отстранять необходимость подготовки к участию в Евхаристическом собрании, а тем более наш благочестивый обычай «говения», который, впрочем, не обязательно должен быть связан с вопросом о причащении. Тем не менее, надо заметить, что вопрос о подготовленности является свидетельством некоторого упадка интенсивности церковкой жизни. В древней церкви вопрос о подготовленности или неподготовленности для причащения не ставился. Нет необходимости идеализировать жизнь древних христиан для того, чтобы иметь возможность утверждать, что вся их жизнь в целом была непрестанной подготовкой к участию в Евхаристическом собрании. Когда жизнь христиан настолько удалилась от тех требований, которые каждый христианин предъявляет к себе, то появляется потребность изменить ее по крайней мере в течение некоторого короткого времени, чтобы привести ее в большее соответствие с требованиями христианской морали. За этим лежит трагическое сознание, что мы не в состоянии стать на путь, чтобы вся наша жизнь была подготовкой к участию в «трапезе Господней». Мы тем самым утверждаем двойственность нашей жизни: с одной стороны жизнь в Церкви, а с другой стороны наша жизнь вне Церкви. Мы в то же время оказываемся бессильными преодолеть эту двухпланность нашей жизни. Более того, наша воля слабеет в этом направлении. Я не собираюсь здесь касаться вопроса об исповеди перед причастием. В свое время этот вопрос был предметом дебатов. Я хочу только отметить, что современная практика исповеди перед причащением придала таинству покаяния почти магический характер. Отпущение грехов необходимо перед самым причастием, чтобы после причащения вновь их повторять. Вследствие, этого мы утеряли основное сознание древнего христианства,
6. В IV–м веке церковная власть в лице соборов пыталась преодолеть отсутствие ревности у христиан в связи с их участием в Евхаристии, а в ХП–ом или XIII–м веке она не только отказалась от этого, но узаконила то, что решительно осуждалось. Более того, школьное богословие, как мы видели, пытается богословски обосновать несоответствующую церковным правилам практику. В чем здесь дело? Лежит ли вина только на самих членах Церкви, которые потеряли необходимую ревность? Если бы это было так, то не к чему было богословски оправдывать практику, которая осуждалась в свое время. Ответ лежит в самой постановке вопроса. Мы говорим о частом или редком причащении, тогда как раньше вопрос ставился об участии или неучастии в Евхаристии. К этому участию мы призваны, и мы не можем участие в Евхаристическом собрании заменить присутствием на нем. Несомненно, что в IV–м веке наступает некоторое охлаждение в стремлении принять участие в Евхаристическом собрании. Огромные массы населения Римской империи, хлынувшие в Церковь, стали только по имени христианами. Ожидать особой ревности от них не приходилось. Они внесли в Церковь свое языческое сознание, от которого они и не отказывались. Все это хорошо известно и все это верно, но помимо этого сама литургическая практика способствовала охлаждению ревности христиан к участию в Евхаристическом собрании. В апостольское время и в древней церкви Евхаристические собрания происходили, по сравнению с нашей практикой, значительно реже. Мы уже знаем, что они всегда имели место в «день Господень», а если бывали в другие дни, то это было сравнительно редко. Судя по свидетельству Тертуллиана, в Карфагене Евхаристические собрания происходили, кроме воскресенья, по средам и пятницам, а кроме того во дни мучеников. Из «Апостольского Предания» Ипполита Римского довольно трудно выяснить, сколько раз в неделю устраивалось Евхаристическое собрание, а потому не следует распространять практику Карфагенской церкви на все местные церкви. В IV–м веке, как следует из свидетельства Василия Великого, Евхаристия совершалась обычно 4 раза в неделю: в воскресенье, среду, пятницу и субботу [83] . Опять же мы здесь должны сделать оговорку, была ли эта практика повсеместной? Если же Василий Великий высказывал пожелание: «хорошо и очень хорошо ежедневно приобщаться тела и крови Христовой», то это был, конечно, идеал, о котором сам Василий Великий знал, что он недостижим в жизни. Есть некоторые основания думать, что в Константинополе, Александрии и в некоторых других местах Евхаристия совершалась, кроме воскресенья, еще в субботу. Оставляя в стороне вопрос, в силу каких причин стали стремиться осуществить на практике ежедневное или почти ежедневное совершение Евхаристии [84] , надо отметить, что оно привело не к усилению евхаристической жизни, а к ее ослаблению. Это не парадокс, а неизбежное следствие. Когда Евхаристическое собрание было собранием всех, то тогда не могло быть вопроса о частом или редком причащении. Когда Евхаристия стала совершаться несколько раз в неделю, а особенно, когда она стала совершаться ежедневно, она перестала быть собранием всех, а только некоторых, т. к. фактически все члены местной церкви не могли участвовать в ней. Эти последние должны были меняться от одной Евхаристии к другой. В сознании верующих постепенно укрепляется мысль, что Евхаристия не есть дело Церкви, а следовательно служение всего народа, а сакраментальный акт, который совершается независимо от того, собираются ли все вместе на одно и тоже (epi to auto).
83
Василий В. Творения в русском переводе. С. Посад. 1892 г ., в I, стр. 201.
84
Я могу только отметить, что одной из причин была монастырская практика.
Церковная власть не могла требовать от верных, чтобы они участвовали в каждой совершаемой литургии, но она и не могла, конечно, запретить верным приходить на часть литургии. Само по себе такое запрещение было недопустимо, не говоря о том, что оно бы находилось в противоречии с устанавливающейся практикой частых литургий. Посещение литургии было проявлением ревности верующих. Вальсамон выразил общее сознание своей эпохи, когда утверждал, как мы видели, что невозможно принуждать верующих причащаться всякий раз, когда они приходят на литургию. «Невозможно» Вальсамона был крик души человека, который понимал, что другого выхода нет. На Евхаристии оказались участники ее и присутствующие на ней. Одновременно с этик понятие участия в Евхаристии подвергается значительному суживанию. Евхаристические молитвы начинают читаться тайно в алтаре. Народ запечатлевает не их, а отдельные возгласы священнослужителей, которые являются заключительными словами молитв. Через много веков в литургической жизни возрождается «disciplina arcani», но не в отношении неверных, а самих верных. Затем алтарь отделяется от верующих иконостасом, который скрывает от них совершение Евхаристии [85] . Евхаристия становится великой мистерией, но не в новозаветном смысле, а почти что в эллинистическом. «Я от Господа принял то, что и вам передал, что Господь Иисус в ту ночь, в которую предан был, взял хлеб и, возблагодарив, преломил и сказал…» (I Кор. XI, 23–24), но все это оказалось закрытым от верных. Великая тайна совершается в алтаре, но верные в совершении ее не имеют участия. На их долю осталось только причащение. Для мирян оно отделилось в отдельный сакраментальный акт. Как таковое, он не связан с делом Церкви или служением народа. Евхаристия совершается теми, кто получил возможность через посвящение ее совершать. При таком понимании причащения, как индивидуального сакраментального акта, естественно возникает вопрос, как часто можно его повторять, т. к. он обусловлен личным состоянием того, кто его принимает. Это в свою очередь ставит вопрос о подготовленности или неподготовленности, о достоинстве или недостоинстве приступающего к св. дарам. Как дело Церкви, объединяющее всех, и совершающееся народом, собранным со своим предстоятелем, Евхаристия исключает постановку такого вопроса. «Ибо всякий раз, когда вы едите хлеб сей и пьете чашу сию, смерть Господню возвещаете, доколе Он приидет» (I Кор. XI, 26).
85
О времени возникновения иконостаса см. статью К. Holl. Die Entstehung der Bilderwand in der griechischen Kirche» в «Gesammelte Aufsatze zur Kirchengeschichte» II. Osten Tubingen 1928. Что касается вопроса о происхождении иконостаса, то гипотеза К. Holl'a, что иконостас есть проекция «proschnion» греческого театра, не может быть принята.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
1. Основной принцип церковной жизни заключается в том, что все члены Церкви всегда все и всегда вместе. Этот принцип вытекает из самой природы Церкви. Церковь Божия во Христе есть народ, собранный Богом в Теле Христовом. Поэтому всегда и во всем действует Церковь, т. к. иначе Церковь не может жить и не может действовать. Христос один, и тело Его едино, и народ Божий един, и Церковь одна, которая всегда и везде, и вчера, и сегодня, и во веки веков проявляется во всей полноте своего единства и во всем единстве своей полноты. Поэтому если действует один, действуют и все, и если действуют все, действует и каждый в ней. В Церкви нет и не может быть отдельных действий, которые не были бы связаны с действиями всех, т. к. каждый действует только со всеми вместе. «Разве разделился Христос? Разве Павел распялся за вас? Или во имя Павла вы крестились? … Павел ли, или Аполлос, или Кифа, или мир, или жизнь, или настоящее, или будущее, все ваше. Вы же Христовы, а Христос Божий» (I Кор. I, 13; III, 22–23). Все всегда вместе, потому все вместе через Христа Божьи. Христианство есть антипод индивидуальной религии или даже больше, оно не есть религия в том смысле, в каком мы обычно понимаем это слово. Мы имеем доступ к Богу не каждый в отдельности, и не сами по себе и не через посредников, но только через Христа, когда состоим в Его теле, в которое мы крестились через Духа. «Он есть ходатай (mesithx) нового завета, дабы вследствие смерти, бывшей для искупления от преступлений, сделанных в первом завете, призванные к вечному спасению получили обетование» (Евр. IX., 15).
Мессия не может быть без народа, но народ, который приобрел Христос, собран в Его теле, а потому Христос неотделим от Церкви, и христианство неотделимо от Христа, а следовательно оно все заключено в понятии Церкви. Отдельный христианин без других не принадлежит Христу, т. к. Ему принадлежат все вместе, когда они члены Его тела, которые не могут жить и действовать без других. В этом был один из соблазнов для эллинского сознания, которое его не преодолело для себя, но внесло индивидуализм в христианство. Когда Тертуллиан утверждал, что нет ничего общего между Иерусалимом и Афинами, между философией и Евангелием, то он был прав, хотя может быть не в том, что он имел в виду. Общего ничего не было между эллинским и церковным сознанием, а не между наукой и искусством с одной стороны, и Церковью с другой. Вопреки тому, что утверждал Тертуллиан, христианское сознание приняло греческую философию, и определило свое учение, исходя из Платона, Аристотеля и стоиков. Проникнув в церковное сознание эллинизм вызвал процесс индивидуализации церковной жизни. Этот процесс сначала больше сказался на Востоке, чем на Западе. Своей кульминационной
2. Невралгический пункт индивидуализации лежит в Евхаристии. Основной принцип «всегда все и всегда вместе» наиболее полно проявляется в Евхаристическом собрании, которое есть собрание всех на одно и тоже (epi to auto). На нем все служат Богу и Отцу, т. к. священнодействуют не отдельные группы, не отдельные члены, а священнодействует Церковь. Все сослужат при служении одного — своего предстоятеля, без которого не может быть Евхаристического собрания и не может быть служения всех. Но этот один включен во всех, а не отделен от них, и все включены в одного. Поэтому все сослужат одному, а если одному сослужат только некоторые, то тогда нет сослужения всех. Мы видели, что нет возможности примирить эти два тезиса, т. к. один исключает другой. Современная практика выбрала сослужение некоторых, лишив служения всех. Будучи сослужителями одного, все вместе с ним являются участниками Евхаристического собрания. Их участие есть реальное, как реальна Евхаристия, а не «духовное», или точнее мнимо спиритуалистическое, общение (кинония) тела и крови Христовой. Все вместе собираются на одно и то же и все вместе вкушают на «трапезе Господней». Процесс индивидуализации ослабил принцип «всегда все и всегда вместе», а потому неудивительно, что он ослабил евхаристический характер церковных собраний.
Наша практика является противоположностью того, что содержала древняя церковь. Евхаристия совершается независимо от собрания верных. Мы и сейчас считаем желательным, чтобы на Евхаристии как можно больше было молящихся, но если их нет, то литургия все–таки служится. Самое грозное обвинение о расцерковлении нашей церковной жизни является совершение «трапезы Господней» в пустом храме без ее участников. Мы не знаем, как сложится история: найдет ли веру Господь, когда придет? Местная церковь может сократиться до трех или двух ее членов, но она останется Церковью Божьей во всей ее 'полноте. Ее Евхаристическое собрание будет «трапезой Господней», на которой будет собран весь народ Божий. Эти двое или трое будут «свидетелями Христовыми» на земле. Если это произойдет, то в этом будет трагизм человеческой истории. Не будем оправдывать самих себя словами Христа, где двое или трое собраны во имя Его, там и Он, т. к. наше время еще не «жатва», и наша церковь не состоит из двух или трех. Поймем, что наш величайший грех заключается в том, что в местной церкви, насчитывающей несколько сотен или несколько тысяч верных, Евхаристическое собрание происходит действительно в пустом храме, или в мистически пустом храме, когда верные на возглас «приступите» отвечают безмолвием. В этом безмолвии есть нечто мистически страшное. «Се, стою у дверей и стучy. Если кто услышит голос Мой, и отворит дверь, пойду к нему, и буду вечерять с ним, и он со Мною» (Апок. III, 20). Но мы отказываемся от Его трапезы и остаемся безмолвными на Его призыв. В этом безмолвии есть некий суд над нами. Допустим, что человечески можно оправдать это безмолвие, но оно остается безмолвием. Мы должны понять и пережить этот трагизм. Понять, что за ним лежит предельная индивидуализация и пережить эту индивидуализацию, как наш личный грех перед Христом. Мы должны понять, что в Церкви нет священнодействий, которые совершаются сами по себе или над отдельными членами вне остальных членов, но что всегда и везде священнодействует Церковь, как собрание народа Божьего.
Церковь не отвергает личной молитвы отдельных ее членов, она сама призывает к этой молитве, но священнодействия совершаются не личной молитвой, а когда все собираются вместе в Церковь. Единение со Христом совершается на Его трапезе. Оно есть единение со всем Его телом. Индивидуализируя Евхаристию, мы разделяем Его тело, т. к. мы забываем об остальных его членах. В этом смысл несколько загадочных слов апостола Павла: «Ибо кто ест и пьет недостойно, тот ест и пьет осуждение себе, не различая тела» (I Кор. XI, 29) [86] . Недостоинство состоит в том, что «каждый поспешает прежде есть свою пищу, так что иной бывает голоден, а иной упивается» (ст. 21). Отделяя себя от других, он осуждает себя, т. к. отделяет себя от тела. Единение со Христом есть единение со всеми верными, а единение со всеми верными есть единение с Ним. Нарушая одно, мы нарушаем и другое.
86
Под влиянием церковного и нецерковного индивидуализма мы находим в словах Павла указание только на личное недостоинство.
«Когда мы собираемся в Церковь», мы как–будто не находим в этом всего того, что нам нужно, потому что это совершается всеми вместе под возглавлением предстоятеля «за всех и за вся». Мы как–будто желаем отделить себя от всех и стать отдельно перед Богом, чтобы получить нечто личное. «Всегда все и всегда вместе» переходит в свой антитезис: «и не все и не вместе».
3. Если отбросить все то, что было привнесено в нашу литургическую жизнь, особенно в течение последних столетий, то между нею и древней практикой церкви нет особо значительных расхождений. Основной дефект нашей литургической жизни заключается в том, что мы придаем большее значение случайно и неслучайно прившедшим особенностям наших литургических чинов, чем их сущности. Основные принципы учения об Евхаристии выступают в них достаточно ясно. Природа Евхаристии сохранилась в них незатронутой. Не забудем того, что канонические постановления, приведенные мною выше, согласно церковному сознанию остаются обязательными, хотя и оказались отмененными нашей литургической практикой. Наша очередная задача заключается не столько в том, чтобы произвести некоторые перемены нашей литургической жизни, сколько в том, чтобы осознать подлинную природу Евхаристии. Тогда само по себе отпадет все, что осело в ней в течение исторического развития литургических чинов. Но, конечно, прежде всего и раньше всего мы должны отказаться от индивидуализации церковной жизни, от индивидуализации Евхаристии и таинств.
Если мы поймем, что основа церковной жизни заключается в том, чтобы все всегда были вместе, то тогда все станет на свое место. Если мы не поймем этого, то всякого рода перемены, вводимые в нашу евхаристическую практику, не вернут ее к ее основам, а еще больше удалят ее от них. Я хочу привести один пример, которым я закончу весь мой очерк. Мы присутствуем в настоящее время при некоторой попытке как–будто бы возродить нашу евхаристическую жизнь. Исходя из основного принципа, что на литургии не может быть «присутствующих», а имеются только участники, мы наблюдаем стремление у некоторых к причащению, если не ежедневному, хотя и такого рода случаи имеются, то во всяком случае по возможности за каждой литургией. Попытки применения основного учения об участии в Евхаристическом собрании без осознания самой природы Евхаристического собрания, как собрания всей церкви на одно и тоже, не приводят к возрождению евхаристической жизни церкви и не устраняют из нее тех дефектов, которые имеются в виду. Дело не только в том, чтобы отдельные члены Церкви чаще причащались, а в том, чтобы вернулось основное осознание Евхаристии, как «трапезы Господней», на которой все вместе причащаются всякий раз, когда она совершается. Здесь пора привести слова Игнатия Богоносца, из которых отчасти возникла вся моя настоящая работа: «…Особенно, если Господь мне откроет, что все мы вообще до единого (oi cat andra coinh pantez) по благодати Божьей, без всякого исключения, соединены (точнее, собираетесь) в одном веровании и в Иисусе Христе, происшедшем от рода Давыдова, Сыне человеческом и Сыне Божьем так, что повинуетесь епископу и пресвитерству, в совершенном единомыслии, преломляя один хлеб, это врачество бессмертия не только предохраняющее от смерти, но и дарующее вечную жизнь во Иисусе Христе» [87] . Евхаристическое собрание объединяющее всех вместе (cat andra coinh) под возглавлением епископа и пресвитериума есть врачество бессмертия. Быть «coinh pantez (всем вместе)», такова одна из главных тем всех посланий Игнатия. Кто это единство нарушает, нарушает единство Церкви и выводит себя за ее пределы. Отсюда вытекает основное положение Игнатия, что без епископа не может быть Евхаристического собрания, т. к. «epi to auto» обязательно включает в себя епископа. Для преломления хлеба должны собираться все вместе и все вместе вкушать от преломленного хлеба. Игнатий, невидимому, настаивал, чтобы чаще собирались все вместе: «Старайтесь чаще собираться вместе для Евхаристии и славословия Бога. Ибо, если вы часто собираетесь вместе, то низлагаются силы сатаны» [88] . Игнатий еще не мог даже думать, чтобы Евхаристические собрания устраивались для одной только группы верных, для того, чтобы один или два члена церкви вкушали от преломленного хлеба.
87
Послание к Ефесянам, XX, 2. Русский перевод, Казань 1857 г. стр. 68–69. Это место принадлежит к одному из наиболее трудных у Игнатия Б. Обычно выражение «dz estin jarmacon aQanasiaz» (который есть лекарство бессмертия) относят к предыдущему ena arion clwniez (преломляющие один хлеб)». Из этого соединения следует, что «преломление хлеба», точнее ехваристические дары являются лекарством бессмертия. Такого рода толкование ставит вопрос, откуда заимствован этот медицинский термин. Более правильно относить местоимение «dz (d)» ко всему отрывку, приведенному нами в тексте, т. е. собрание «coinh pantez» (всех сообща) для преломления хлеба есть лекарство бессмертия, причем ударение стоит больше на «coinh pantez» чем на преломлении хлеба. Ср. Ch. Maurer. Ignatius von Antiocnien und das Johannesevangelium. Zurich 1949. S. 93.
88
Послание к Ефесянам, XIII, 1. Русский перевод, стр. 59. См. выше, стр. 13.