«Чтеніе поэта есть уже творчество». Этотъ афоризмъ въ устахъ И. . Анненскаго пріобрталъ особенное значеніе и какъ бы оправдывалъ принципъ, положенный въ основу его критическихъ работъ, принципъ крайняго субъектквизма.
Читая «Книги Отраженій», прежде всего видишь лицо ихъ автора, его взглядъ, улыбку, слышишь его голосъ, и та внутренняя творческая работа, которую совершалъ критикъ-читатель, является какъ что-то зримое и эстетически воплощенное. Нтъ, это не аналитическое изслдованіе «Гамлета»,
«Трехъ Сестеръ», «Клары Миличъ» или «Романцеро», это тни, виднія, вызванныя къ новой таинственной жизни читателемъ-чародемъ… Да, это – Принцъ Датскій, но я вижу новый жестъ его, котораго я не видлъ, когда смотрлъ глазами Шекспира; да, это – Маша, Чеховская Маша, но что-то еще открылось въ ея сердц… «Маша любитъ, чтобы ей говорили тихимъ голосомъ немножко туманныя фразы, но чистыя, великодушныя и возвышенныя фразы, когда самоваръ потухъ, и въ столовой темнетъ, а по небу бгутъ не то облака, не то тни»… И эта Клара Миличъ, конечно, та самая Клара, которую такъ предсмертно восплъ Тургеневъ, но у нея было и другое имя… Евлалія… «Она сначала пла, потомъ перешла на драматическое амплуа, – и въ тоск любовнаго разочарованія, еще молодой, приняла фосфоръ въ Харьковскомъ театр посл перваго акта Василисы Мелентьевой»… А портретъ ея такой: «Брови черныя и почти сросшіяся прямой линіей… И глаза черные, – не желтые, какъ на испанскихъ портретахъ, а именно черные, – это глаза-зрачки, трагическіе и самоосужденные»… А вотъ эти Гейневскіе призраки «Романцеро»… Да, они все такъ же плывутъ по таинственнымъ волнамъ: So traurig schwimmen die Todten…
Но почему же они по иному теперь ужасны и по иному трагичны? Какія странныя «отраженія» разсматриваемъ мы въ этихъ книгахъ! И если въ самомъ дл зеркальны эти книги, то не магическое ли стекло поставилъ передъ нами мастеръ? Смерть сомкнула его уста, и мы не услышимъ больше его признаній, а въ его книгахъ такъ мало разъясняющихъ словъ, и самое сокровенное всегда маскируется улыбкой скептика и эстета… Но какъ далекъ этотъ эстетизмъ отъ благодушія художественнаго гурманства: воистину, это – траурный эстетизмъ… Анненскій ничего не хочетъ знать до конца, потому что знать до конца значитъ врить во что-то, быть увреннымъ въ чемъ-то. Но никакой вры Анненскій не можетъ принять въ силу какой-то странной свой «гордости». Всегда онъ созерцаетъ, эстетически созерцаетъ – и только. И въ траурной печали скользятъ передъ нимъ виднія. Это мститъ за себя тайна искусства. «Мн отмщеніе и Азъ воздамъ». За траурной завсой скрылось р е а л ь н о е. «Остались только вороны, туманъ и никмъ неоплаканные трупы, – да съ ними одинокая, безысходно-пустынная душа поэта»…
So traurig schwimmen die Todten…
Иногда поэтъ-критикъ даже не видитъ в с е г о лица, пригрезившагося кому-то въ его глухой ночи: лишь блеснетъ единая черта, и вотъ уже спшитъ поэтъ къ новому образу. Такъ Гейневскій Карлъ I изъ «Романцеро» торопливо проходитъ мимо созерцателя, но, однако, успваетъ ранить сердце, потому что при мгновенной вспышк магнія было видно, какъ дрогнули «локоны на осужденной голов Стюарта»…
«Чтеніе поэта есть уже творчество». У Анненскаго его читательское творчество
всегда и д е а л и с т и ч н о. И въ глубин такого идеализма нельзя, должно быть, отыскать начало непреложное. Читая «Книги Отраженій», мы какъ бы входимъ въ міръ иллюзій, и таинственный спутникъ сознательно ведетъ насъ въ какую-то обманчивую лунную страну. Про чеховскихъ героевъ Анненскій говоритъ: «Вс эти люди похожи на лунатиковъ». (1. Стр. 151). То же самое критикъ могъ бы сказать про героевъ Шекспира, Гейне, Достоевскаго и всхъ великихъ, на которыхъ упалъ его взглядъ. И онъ говоритъ непрестанно объ этой лунности. Передъ Гейне-Анненскимъ «по Рейну, весь обсыпанный л у н н ы м ъ свтомъ, скользитъ легкій челнъ, и тамъ виднются женщины, тоже п р о з р а ч н ы я, какъ и ихъ ладья». (ІІ. Стр. 66.) И вчный Leitmotiv – «So traurig schwimmen die Todten»… преслдуетъ поэта-лунатика, этого страннаго критика-визіонера… Вмст съ Лермонтовымъ онъ любитъ «тишину л у н н о й ночи» и вмст съ нимъ задерживаетъ шагъ на щебн шоссе… Поэтъ-критикъ могъ бы сказать про себя тоже, что онъ сказалъ про тургеневскую героиню: «Бдной Софи н е ч м ъ б ы л о л ю б и т ь Б о г а. Она жила однимъ изумленіемъ, одной блой радостью н е б ы т і я, о которомъ людямъ говорило ея молчаніе». Здсь, впрочемъ, явная неточность: нельзя назвать «радость н е б ы т і я» «блой», потому что въ близн вся полнота красокъ и вся сложность реальнаго. Нтъ, это опять тотъ же л у н н ы й экстазъ, если и чуждый сердцу Тургеневской Софи, то очень близкій сердцу тоскующаго поэта… У Анненскаго-эстета, у Анненскаго-теоретика найдется, однако, парадоксальный принципъ въ дух Маллармэ и Реми-де-Гурмона. Дло въ томъ, что поэтъ влюбленъ въ жизнь, и такимъ образомъ с м е р т ь д л я н е г о л и ш ь о д н а и з ъ ф о р м ъ э т о й м н о г о о б р а з н о й ж и з н и. «Le n'eant'' получаетъ символъ, входящій въ общеніе съ другими и тмъ самымъ ничто изъ ничто обращается уже въ нчто: у него оказывается власть, красота и свой таинственный смыслъ». Но могъ ли Анненскій твердо исповдовать даже и такой ни къ чему не обязывающій парадоксальный принципъ? Нтъ и нтъ: метафора для него всегда была дороже идеи. Что разумлъ эстетикъ подъ «любовью къ жизни»? На это у Анненскаго былъ отвтъ: «ту своеобразную эстетическую эмоцію, то мечтательное общеніе съ жизнью, символомъ которыхъ для каждаго поэта являются вызванныя имъ, одушевленныя имъ метафоры». Какъ? Символомъ являются метафоры? Никогда. И здсь не только неточность выраженія: это явная идеалистическая тенденція одинокаго мечтателя. Вотъ ключъ къ пониманію Анненскаго критика, – къ пониманію его лунности, его гамлетизма, ибо Принцъ Датскій едва ли не лунатикъ. «Для Гамлета, посл холодной и лунной ночи въ Эльсинорскомъ саду, жизнь не можетъ уже быть ни дйствіемъ, ни наслажденіемъ»… «Нельзя оправдать оба міра и жить двумя жизнями за разъ. Если тотъ лунный міръ существуетъ, то другой – солнечный, вс эти Осрики и Полоніи – лишь дьявольскій обманъ и годится разв на то, чтобы его вышучивать и съ нимъ играть»…
Анненскій пришелъ въ міръ, какъ Гамлетъ, съ тми же сомнніями, съ той же гордостью и съ той же шпагой въ рук. И онъ ушелъ изъ этого міра такимъ же умнымъ, тонкимъ и утомленнымъ видніями, какъ несчастный Принцъ Датскій.
