Траурный марш по селенью Ранкас
Шрифт:
Итак, однажды утром Гильермо Служака выпрыгнул из джипа на развилке дорог, и вслед за ним остановилась колонна набитых солдатами машин. На этом же месте, где расходятся пути на Ранкас и на Серро-де-Паско, остановил своих людей генерал Боливар на пятьдесят тысяч дней раньше, перед Хунинской битвой. Примерно в тот же час увидел Освободитель зеленоватые кровли селенья Ранкас.
К нему приблизился всадник.
– Противник движется наперерез Рейесу, – доложил адъютант, седой от пыли.
Боливар нахмурился. Ведь Кантерак ждет! Тысячи ненужных километров осели пылью на его лице.
– Что делать, генерал?
Сукре от усталости стал меньше ростом.
– Бой надо вызвать непременно, – пробормотал Боливар. – На каком расстоянии от нас пехота?
– В двух лигах, генерал. – Мундир Лары был скрыт темным пончо пыли.
–. Гусарские полки в атаку! – приказал Боливар.
Лара передал приказ. Адъютанты помчались вскачь, и Боливар увидел из прикрытия, как распахивается веер кавалерии,
– В чем дело? – спросил Боливар бледнея. – Почему медлит наша кавалерия?
Но Гильермо Мясник не побледнел. Он брезгливо глядел на равнину, по которой двигались солдаты. Они еле ползли, но он отнесся к этому как истинный мудрец и, опершись на джип, затянулся сигарой.
Мы не прочь приволочиться, Пьем, танцуем и поем. А придется порезвиться — Всех на свете перебьем, —замурлыкал он, с нежностью вспоминая Карамандуку, короля вальса и веселья, создавшего бессмертные строки сорок лет назад, тоже в походе, когда республиканская гвардия шла под его началом на расправу с рабочими Уачоса, которым понадобился восьмичасовой день.
Гвардейцы республики, плохие солдаты, тащились еле-еле.
Дай напиться Мне, сестрица.Майор Боденако напевал. Военные любят музыку. Наша страна воевала одиннадцать раз. Из-за скалы вынырнул Фортунато. На нем были забрызганные грязью штаны и грязная рубаха в клетку. В 1827 году мы победили Боливию, и побежденные оплатили переход через Титикаку.
Хоть умри, Не дам напиться, —напевал Гильермо уже часа два с липшим, когда Фортунато соскочил с грузовика под названием: «Какой ни на есть, а девчонка твоя со мной!» В 1828 году Колумбия победила нас; генерал, который позже стал президентом, предал другого генерала. Фортунато отсидел срок в Уакато за непочтение к властям. В 1838 году Боливия победила нас. Чтобы не кормить Фортунато лишний день, его выпустили загодя, вечером. В 1837 году мы победили чилийцев, но торжественно выпустили из окружения их войско, Фортунато попросил разрешенья поспать полночи под грузовиком, который выходил в три часа в Серро-де-Паско. В 1839 году Чили победила нас, и вполне естественно, что изсреды победителей вышли наши президенты Кастилья и Виванко. Фортунато прибыл в Серрок восьми утра. Ему очень хотелось помой, но его соблазнил аромат мясного супа, который варили на площади в маленькой, лавочке. У него оставалось три монетки.
Мы не прочь приволочиться, Пьем, танцуем и поем, —напевал Карамандука, срезая первым залпом колонну белых рубах.
– Супчику налейте, пожалуйста! – г попросил Фортунато.
Лавочница – женщина с необъятным задом – вглядывалась в дорогу.
– Что там, красавица? – спросил Фортунато поласковей, чтобы ему скорее налили супу.
Из-за поворота вынырнул первый грузовик. В 1841 году Боливия снова победила нас – кто-то выстрелил в спину президенту Гамарре в самый разгар битвы при Ингави. Грузовики, набитые солдатами, медленно катили по дороге. Толпа на площади примолкла и поредела.
– Ранкас выселяют, – тихо сказал один из супоедов, и Фортунато подавился. Говорившего он знал – тот был из Хунинской общины.
– Выселяют их, – повторил человек.
Горячий суп застрял у Фортунато в горле. В 1859 году мы победили без единого выстрела. По соглашению Эквадору полагалось оплатить переход через Гуаякиль, но почему-то деньги, провиант и обмундирование дали мы. Горячий суп не шел в горло. Фортунато дрожащей рукой протянул свои монеты, направился к остановке и через пять минут вскочил в грузовик, сбавивший на подъеме скорость. Однако, пропыхтевши километр-другой, грузовик этот («Я тоже был последней моделью») остановился, ибо на пути стояли жандармы с винтовками наперевес. В 1879 году победили нас, и лишь факел «Уаскара» освещает эту войну. «Я тоже модель» стал в очередь, а Фортунато выскочил побыстрей, пока водитель не заметил. Жандармы проверяли документы. Да и как победишь, если новый президент, генерал Иглесиас, получил от самих чилийцев и оружие, и обмундирование? Фортунато увидел нескольких шахтеров в желтых шлемах и узнал одного из них – он был из общины Ондорес.
– Тиш-ш… – прошипел он.
– Что, Жаба дорогая?
Старик поднял брови и поднес палец к губам.
– Тс-с…
– Да что с тобой?
– Слушай, сегодня Ранкас выселяют. Я должен туда попасть. Дай-ка мне касочку!
– А я как пройду?
– У тебя есть удостоверение. Дай каску, а?
– Ладно, дам.
Он миновал
пел красивым голосом сам Карамандука за сорок дет до того, как мясник Гильермо умиленно напевал его песню, а полк тем временем успешно перемалывал бастующих рабочих. Фортунато вспомнил имена своих овец – Пушинка, Перышко, Розочка, Ягодка, Чернушка, Кокетка, Флажок, Клевер, Лентяй, Плут, Фортунато – и чуть не заплакал…
Гильермо, прозванный Мясником, увидел на горизонте четкие очертаньяРанкаса.
А придется порезвиться — Всех на свете перебьем.Глава тридцать третья,
повествующая о причинах, побудивших храбреца Чакона переодеться женщиной
Когда Арутинго Вулканический Зад хочет особенно унизить Янакочу, он вопрошает: «Кто у вас самый храбрый? Чакон?» Люди, чуя недоброе, пытаются увильнуть от ответа, но, ударив кулаком по стойке, он орет: «Верно я говорю?» – «Верно, дон Эрмихио». И тут он, хлебнув еще раз, громко хохочет: «Чего ж он тогда оделся женщиной?» Крыть нечем – женщиной он оделся. Однажды дождливой ночью Сульписия дала ему юбку, шаль и шляпу. У нее у самой было одно платье, и Чакону пришлось надеть ее юбку, а шляпу и шаль – какой-то вдовы. Это верно, но верно и то, что судья несколько месяцев не выходил из дому. Любитель прогулок по площади и размышлений на балконе внезапно разуверился в радостях мира и ушел в затвор. Гулять он перестал. Нотабли обрастали бородой, поджидая его на углу. Судья, утративший вкус к передвиженью, лишил сограждан лицезрения Черного Костюма. Суд лопался от нерешенных дел, и для дона Сесара наступило золотое время. Миролюбивый секретарь каждое утро являлся к судье с кипой бумаг и входил в дверь, у которой дежурили толпы угрюмых людей, а через час выходил из нее с кипой приговоров. На обратном пути его осаждали родные осужденных. «Как там мой муж, дон Сесар?» – «Выходит». – «Как дон Поликарпо?» – «Выйдет в конце месяца». Судья болел душой за род человеческий. Он мрачно и молча бродил по коридорам, сдвигая шляпу то вправо, то влево, а тяжелая некогда рука прощала, вникала и миловала, словно он, не искавший радостей дружбы, обернулся к ним наконец. На улицу же он не выходил. Однако народ еще долго не решался показаться на площади в предзакатные часы его прогулок. Лишь некая очумевшая от счастья: парочка два дня подряд прошлась по площади в шесть часов. Ни жандармы, ни лавочники не посмели вмешаться. «Почему судья не выходит?» – удивлялись коммивояжеры. «Занимается…» – с неохотой отвечали им торговцы. Чем же он занимался? Вникал в тайны вселенной? Блуждал но лабиринтам сокровенных знаний, по тропкам ведовства? Весь день из его дверей выходили люди и возвращались с покупками или подарками. Они несли мясо, кур, консервы, водку; книг вроде не было. Да и где их возьмешь? В Янауанке нет книготорговцев, и купить можно только ежегодный альманах. «Он колдует, – под секретом сообщал Ремихио. – А носят ему сов, я сам видел».
Однажды грозовою ночью Эктор Сова перепрыгнул стену загона и прокрался к хижине, где Сульписия постилала себе на ночь овечью шкуру.
– Кто там? – спросила она, сжимая влажной ладонью рукоятку мачете.
– Это я, мать! Чакон.
– Слава тебе, господи! Откуда ты, Эктор?
– Не зажигай света, мать!
– Иди к огню, Эктор, погрейся. Голодный, а?
Он продрог и не ответил.
– Что ты там ешь, Эктор?
– Я почти что не ем.