Трав медвяных цветенье
Шрифт:
До того – краем глаза исхитрился Стах заметить, как невесту убирали… Не утерпел – сунулся в девичью горницу: мол, да когда ж, наконец?! Невмочь ждать! Зашикали на него девки-бабы, подружки-сродницы, руками замахали:
– Куда?! Рано глаза пялишь! Не готова невеста!
Стах, однако ж, подглядел… на одно лишь мгновение прекрасную Гату в парчовом сарафане узрел… ещё без фаты кисейной, которая потом всю её скрыла, так, что и не видать… Обернувшись на приоткрывшуюся дверь, Гата опять молочно улыбнулась ему – тут дверь и захлопнулась. А что дальше там, за этой дверью было – Стаху потом не один год в страшных снах снилось.
В
Стах то и дело оборачивался на возвышавшуюся в зелени веток светлую фигурку и не верил своему счастью… Оно, счастье – подумать только! – при дверях уж было! От него, от счастья – голова кружилась, мысли путались… Абрикосы, яблоки персидовы винограденьем переплетались, патокой обволакивались… Только б до заката продержаться! Стах думал об этом, зажмурившись, стиснув зубы, то краснея, то бледнея…
А рядом с ним пристроились весёлые дружки-брательники, богато разузоренными полотенцами перевязанные. Посмеивались, пошучивали, по плечу хлопали, раззявившимся на поезд жёнкам проходящим глазами мигали…
Нарядный получился поезд. Бело-зелёно-красно-золотой. Ибо и Гназды разоделись в пух и прах, в цветные кафтаны, и бархатные шапки на крепких затылках заломили, и полотенец приходилось по две дюжины на каждую телегу…
Насчёт полотенец – больше всех тётка потрудилась, Яздундокта… Тётке вообще через край забот досталось: и блеск, и треск, и плеск… То бишь – внешнюю сторону обустроить, в красоте праздничной не промахнуться… потом – все бабьи толки-разговоры на себя взять… да и при невесте в бане быть: тут строгий глаз нужен: какова?
После бани тётка на ушко, осторожненько жениху шепнула:
– Ох, и красавица! Ну, как сметана сбитая! Пышна – что каравай свежепечёный! Проведёшь рукой – шёлк заморский!
И, совсем понизив голос, едва губами шевеля, добавила многозначительно:
– А на левом бедре – тёмное пятнышко, с горошину будет…
Стах представил – аж застонал. И до самой церкви всё в голове перемешивались караваи тёплые с шелками да со сметаной, а в сметане – горошина…
Но на пороге церкви спохватился Стах. Приосанился, подобрался весь. Приструнил плотские наваждения. Чтоб не отвлекало суетное от высокого, духовного… Пред Богом же стоял и решающий шаг невозвратный готовился в жизни совершить. Шутки в сторону: не до шуток! Либо пан – либо пропал! Так вот надо – чтобы не пропал! Чтоб благословил Господь на всю жизнь и десницу над тобой простёр! Чтобы навек им с Агафьей сладостной хватило любви да согласия! Хотя – Стах и не сомневался. Иначе и быть не может – когда Гата так ласково-призывно улыбается ему!
В церкви и весь народ заметно посуровел и посерьёзнел. И брательники, шапки за пояс заткнув, головами поникли. И братцы укротили бойкие взоры. И Стахов батюшка, седую бороду на груди огладив, бережно и торжественно персты на лоб возложил, крестом осеняясь, и поклонился потом низёхонько, сколь позволяла стать…
Ах, кабы знал ты, Трофим Иваныч, что в сей час сотворяется! Кабы ведал-догадывался! Не вразумил тебя Господь – видать, в поклонах ты больно поберёг себя… не утрудился довольно… Ниже надо бы! Ниже! Сестрица твоя Яздундокта – прости её, Спасе! – не доблюла за невестой… В последний миг
И Яздундокта-тётка, ещё беды не чуя, в церкви молилась смиренно – и, глаза ввысь воздев, с умилением на Спаса взирала. Спокойно было тёткино сердце. Вот она, невеста! Стоит рядом с женихом! Всё тётка Яздундокта сделала добросовестно. Своей рукой парчовый сарафан на ней оправляла. И фату кисейную сама прилаживала. Пышная, складчатая, богатая, в три ряда фата… Узорами витиеватыми рябит. Плотно скрывает под собой до поры, до времени и щёки алые, и уста рдяные… Таков обычай… чтоб в храме на девичью красу не пялились.
Складки, правда, у фаты что-то не так лежат, как тётка строила… ну, да – поди, дорогой растрепалось.
Невеста стояла на цветном полотенце возле жениха ни жива, ни мертва – и холодный пот стекал по спине, а голова горела под златым венцом. Внутри, в потрохах, что-то меленько подрагивало. «Господи, прости! Господи, спаси! Господи, пронеси! Не могла родителя ослушаться…»
Страшно было девке. Меж двух огней корчилась девка. С одной стороны – женихова родня свирепая, с другой – грозен батюшка Дормедонт Пафнутьич. Вот кому бы корчиться!
С Дормедонтом Пафнутьичем – и верно! – было что-то неладно. Это все заметили. Пред святым алтарём и строгим Спасовым ликом колыхался он, едва с ног не валясь, весь серо-зелёный, с губами трясущимися, и диву давались соседи и дальняя родня, что это так расчувствовался всегда непробиваемый и бревноподобный Дормедонт Пафнутьич, что позабыл о всегдашней своей спеси: как-никак двор лемехом покрыл, отчего и в храме вокруг свысока поглядывал. Наверное, прикинули про себя простодушные сельчане, о дочкиной доле так рьяно молится. Оно понятно. Родительская любовь.
«Ишь, как волнуется о дочке, – подумал Стах, краем глаза углядев зелёного, бухнувшегося пред Голгофой Дормедонта, – поди, боится отпускать в чужую семью, за сотню вёрст. Думает, обидим… Эх, Дормедонт Пафнутьич! Да я твою дочку не то, что не обижу – лишний раз на землю ступить не дам! – на руках буду носить!»
И по-доброму о тесте своём новоприобретённом Стах подумал, и внутренне примирился с глазами его плутоватыми, и с речами двусмысленными… да и с рожей противной!
Один раз только недоуменно моргнул Стах. Как-то странно священник во время венчания имя Гаты выговорил… так как-то уж очень протянул долго… ну, да читал он плавно, звуки сливались, да и голос у него уже был старческий, чуть дребезжащий… Старый был иерей. Потому, когда послышалось Стаху: «Венчается раба Божия Гаафа…» – не обеспокоился он, и внимания не заострил, и пропустил словесную закавыку мимо ушей… Ну, пусть Агаафа… Всё равно ведь Агафья! Гата несравненная!
А Гназды и вовсе ничего не заметили. Гаафы этой все дни как не было. И никто её не поминал.
С бело-злато-парчовой невестой выстоял Стах всё венчание, ощущая свет Божественный, чувствуя осеняющее крыло благодати… И проникся помыслами добрыми… И внутри, в душе – клятву себе дал: всячески крепить и лелеять блаженный этот союз и до гроба сохранить-сберечь чистоту его и безупречность.
И – так и сохранил и сберёг бы – коль задумал. Твёрдый был парень!
Ан – не уловил, что рядом с ним иное сердце бьётся – не то… Подавал, поди… подавал Господь знаки! – но отшибла чутьё абрикосовая мякоть…