Трав медвяных цветенье

Стрекалова Татьяна

Но толкнул. Бог помогает. И есть на свете Жола Вакра. Не только краль на заимках учитывает. Подсказал и пути, и звенья. А те – возьми да и сложись.

Потом, когда жёрнов с плеч сбросил – Стах в семи церквах молебен заказал: не чаял, что сдюжит. Но зима задержалась – как раз настолько, чтоб в нужный срок полозья прошли. И справился молодец. Хотя почернел, отощал – аж ветер качает. И спроси тут невзначай – а кобылке-то каково? Девица, как-никак… Или не девица? Про то Стах ей вопросов не задавал. Обнял только за гибкую шею и по холке похлопал:

– Ну, что, сердешная?

Устала?

– Иииааа! – взмахнула головой лошадка, и Гназд прочёл глубокую печаль во влажных очах. «Не девица, – понял он, – переименовать надо…» Всё-то вокруг него да около девицы-недевицы, и вот друг друга задевают, поминают, друг на друга указывают.

«А небось, сняла уж повязку Нунёха, и смотрит Лала на белый свет не из холщёвых глубин, а во всё своё сиянье глаз. И открыто кажет миру прекрасное лицо» – и в последнем молодец не сомневался.

Но тронулся лёд, пошли реки, перекрыли дороги, Стах застрял невесть где – жди теперь. Потому и оглянулся.

– Иииааа! – кивнула кобылка. – Вот именно!

Вроде, места знакомые. Вспомнил Стах. Когда-то ведь ездил тут. И метель с пути сбила. И лепестки яблонь разворачивались.

– И не опали… – опустила ресницы кобылка. – Уж я-то знаю…

– И верно, Девка… – обрадовался молодец, – то есть – Недева, – поправился тут же. – Ведь это твои родные места. Здесь жеребёнком паслась да матку сосала, а? – смеясь, он почесал ей золотистую шёлковую шёрстку возле уха. – Заглянуть на хутор, что ль? Уважение оказать. Тебя показать. Вон ты какая, ладная да стройная. Куда нам в ледоход спешить? Вон, льдина на льдину лезет…

Не по постоялым же дворам неделю мыкаться – куда с добром к знакомому хутору прибиться: чай, семь вёрст не крюк. И пошёл Гназд путём, по которому столько лет не хаживал. И не узнаешь, поди, как вешки поменялись.

Нет, узнал. Хоть и поменялись. Лес, как человек. Меняется, а всё узнаешь в лицо, даже через годы. Потому к концу дня по лесной дороге, где ещё застрял среди ёлок снег, выбрался молодец к бревенчатому забору. Вот забора – да, его прежде не было: это, уж видно, племяш вкопал. Сам вышел на стук, всё такой же, угловатый, костлявый, похожий на крестовину – крестом руки так и распахнул:

– Ты?! – гаркнул, вытаращив глаза. Посмотрел пару мгновений – и, разом размякнув, радостно подытожил:

– Ясно! Ты! Тёткин полюбовник! Вот уж не ждал! Вот уж уважил! Вот уж память у человека! Ну, заезжай! – и ворота распахнул. Ворота, понятно, тоже новые были. Потому как – что ещё так скоро ветшает, как ворота?

Не ветшает другое… Нечто, чему Стах после всё искал и не находил названия. Да так и не нашёл. Махнул рукой. И в самом деле: чего зря голову ломать: было б тому название – люди и голов бы не ломали, а тут…

Ну, вот каково название, когда в избу входишь, и каждый шаг – сердца стук… или положишь ладонь на тёплую печь, а вместе с теплом прямо через пальцы в нутро входит нечто такое занозистое и рвущее, что был бы мамкин подол – уткнулся б и заревел… или оглянешься по сторонам, а будто марево – а это свет из оконца струится, так же как прежде, и облаком собирается, и плывёт, то над столом, то над печью, и колышется вверх и вниз, и ты его знаешь – и оно тебя знает… и всегда знало, и будет знать: им, летучим, ни конца, ни края...

Это облако и унёс с хутора Стах под полой

тулупа да за пазухой, и никогда оно впредь его не покидало – облако без названия…

А в Токлиной избушке текла другая жизнь. Вполне уживаясь с облаками – покачивалась колыбель, и три бутуза пищали и возились то на полу, то на лежанке – да и где ни придумаешь: на лавке, под лавкой, за столом, под столом, за ушатом, за корытом – и всё это ползало, бегало и гремело. И ничего. Вполне одобрительно принималось. Чужая хозяйка с поду горшок на стол подала, ложки положила. Сидели гость с хозяином и чинно, и задушевно, неспешно кашу загребали, и квасом запивали, потому как пост шёл – и о жизни, прошедшей и будущей, складной и нескладной – разговаривали. И о кобылке. Ну, как же! Уж её-то не забыли! Сама она дремала в стойле, порой тыкаясь мордой в знакомый бок старой неуклюжей лошади с провисшей спиной и стёсанными зубами. Лошадь сквозь сон улыбалась остатками зубов и поглаживала дочку по спине то носом, то рыхлой отвислой губой. И было им тепло и хорошо.

Не ради ли кобылки заехал на хутор Стах? В самом деле, кто в печали утешит, как ни родная мать? А может, славного неотёсанного мужика навестить? Может, и так. Как-никак, племянник. Токлы племянник. Он да кобылка – всё, что от Токлы осталось. А ещё облако…

Переменчиво облако и воздушно. Пух душе, взлёт очам, плывущие лесные запахи звериному чуткому нюху… а ещё аромат тёплого жилья, аромат хлеба, аромат покоя… или китайских роз далёких цветущих садов… Пролетая над вечной землёй, облако кем только ни прикинется! Лошадкой, овечкой, медведькой, волчарой… а то и человеком… смешным каким-нибудь, чудаковатым. А порой стройный получается, складный. А порой и вовсе – мягкая податливая женщина с ослепительно прекрасным лицом! А каким – сквозь облако не разглядишь…

За столом, за щами, за кашей неспешно и спокойно рассказывал Стах хозяину про свою жизнь. Про невесту с ослепительно прекрасным лицом. Хозяин слушал и покрякивал, качая головой. А облако тоже слушало и обвивало Гназда теплом и негой, и совсем его закутало, так что спал он этой ночью, как в перине, и Лала была с ним, драгоценная его Лала, вот на этой печке. Ему ли забыть эту печку? Печка-то – одна.

Печка в избе, конечно, одна, но широкая, и они все рядком улеглись поперёк лежанки и пристроенных полатей. У трубы хозяйка с детьми, дальше – хозяин, и совсем уж у стены гость. Кажется, поскрипывала люлька, порой плакал ребёнок – Стах ничего не слыхал сквозь своё облако: до того сладко спалось. Поутру, глаза продрав, огляделся – тихо, славно. Будто по-прежнему. Во двор выходя, у двери задержался, засов пощупал:

– Ишь! Ещё цел! – отметил со счастливой улыбкой. Весело кивнул хозяину, – я делал…

– Ясно, ты, – важно пробасил тот. – Кому ещё-то… Живёт-здравствует, сносу нет, - и пошёл в стойло. Насыпав лошадкам овёс, огладил по крупу кобылку:

– Ну, что, золотая? В силу вошла? Хороша! В масть! – и рубанул, – тётка вылитая!

Что делать? Привык детинушка с плеча рубить… Что речи, что дрова. Вон, во весь забор поленница сложена.

А кобылка глянула через плечо – и улыбнулась. Во весь белозубый рот. А там и заржала. Уж так весело заржала. Прямо расхохоталась! И носом потянулась – сладко ткнулась племяшу в армяк.