Трава, пробившая асфальт
Шрифт:
Однажды, в период адаптации к детдому, я увидела во сне мать и чуть не закричала на всю палату. Я еще не знала, что теперь каждый ее приезд буду чувствовать заранее. И в этот день она неожиданно приехала, и, швырнув сумку у моей койки, со слезами на глазах побежала к воспитателям. У меня застрял в горле комок, и я не понимала, радоваться мне маминому приезду или плакать, разделяя ее настроение? Из палаты слышала, как она, плача, что-то сбивчиво рассказывает Зинаиде Степановне.
Минут тридцать я ждала, когда мама вспомнит обо мне. Наконец она зашла в палату и, присев ко мне на
— Мама, когда я домой поеду? — не к месту задала я свой главный вопрос.
— Никогда! — резко ответила она, не отрывая взгляда от окна.
Я заревела в голос:
— Хочу домой! Не хочу больше здесь жить! — Куда я тебя возьму? Твой папка нас бросил, мы с Ольгой теперь живем у тети Маши, — пояснила она, наклонившись, и стала что-то искать в сумке.
Потом вытащила оттуда помидорку, положила ее на окно и стала поспешно собираться домой. Я сразу не поняла значения слова «бросить», в моем понимании оно означало бросание какого-нибудь предмета или чего-то ненужного. Но минуту помолчав, внезапно почувствовала его и завыла, причем не по-детски, а по-бабьи.
— Будешь так орать, я к тебе больше не приеду, — заругалась мама и выбежала из палаты.
Ночью я опять горела в жару и металась по койке.
Утром подошла няня, чтобы покормить, и, видя, что я едва открываю глаза, только махнула рукой.
Прошло недели две, и я снова стала оживать. Девчонки, прослышавшие, что мои родители разводятся, стали приставать с расспросами:
— А что, твои родители дрались дома?
Дурацкий вопрос. Я понятия не имела, что родители могут драться, но для многих девчонок было привычным делом видеть дерущихся родителей.
И когда я сказала, что папка никогда маму не бил, никто не поверил мне.
— Почему же тогда они разошлись? — докучали девчонки.
Они так доставали меня вопросами, что однажды я не выдержала и соврала им, что папа в маму кидал тарелки, и после этого признания от меня отстали.
В августе проведать меня приехала Нянька — моя тетя Тамара. У нас был мертвый час. Я спала, когда в палату вошла нянечка и разбудила:
— Тома, просыпайся, к тебе приехали.
Я замерла, не зная, что делать — радоваться или снова реветь? Но нянечка быстро одела меня и вынесла на улицу, чтобы я ревом не подняла весь корпус. При этом натянула на меня домашнее платье одной из спящих девочек, сочтя мое недостаточно приглядным для показа родичам.
— А вдруг она проснется и меня потом ругать будет? — забеспокоилась я.
— Не будет ругать, — заверила меня нянечка. — Скажу, что это я взяла.
Вынесла меня на поляну, и тут я увидела свою милую Няньку, шмыгнула носом, готовясь зареветь, но та меня опередила:
— Если заревешь, не покажу, что привезла. — Она поправила на мне воротничок и стала расспрашивать: почему я плачу?
— Домой хочу… — пискнула я, с трудом сдерживая слезы.
— А ты не плачь. Вот я вернусь домой и скажу папе и дедушке, чтобы приехали и взяли тебя домой. Да еще надо коляску сделать, тебе же надо на чем-то сидеть.
Я,
— У нас на ее рост ничего нет из белья, вы бы привезли ей хоть пару платьиц.
— Хорошо, посмотрю дома. Если что-то осталось, передам, — пообещала тетя.
После ее отъезда я уже не так жутко ревела. Она потом частенько навещала меня и в детдоме, и в психоневрологическом интернате, и своего сыну Серегу привозила, один раз еще маленького, а второй раз перед армией.
До сих пор недоумеваю, почему Нянька тогда проявляла ко мне больше внимания, чем отец с матерью? Любила как племяшку? Сочувствовала, лучше понимая меня из-за собственного увечья?
Но почему так охладела ко мне потом? Когда через много-много лет мы с ней оказались в одном Доме инвалидов в Новокузнецке, она отказалась меня кормить. И в ответ на просьбу хоть иногда приходить меня покормить, отрезала как бритвой: «А ты будешь меня кормить?» Я готова простить ее резкость — скверно сложилась ее материнская судьба. Мой двоюродный брат Серега стал крепко выпивать, жена от него ушла, взрослая дочка не особо жалует отца. Щемящая боль пронзает сердце, когда мне рассказывают про вконец спившегося и опустившегося Серегу, моего товарища по детским играм… Наше безмятежное с Сережей детство… И такие разные жизненные дорожки…
Потом здесь же, в Доме инвалидов, Нянька нашла себе мужчину, друга жизни, обрела личное счастье. И я рада за нее. Жаль лишь пролитых из-за нее слез и горького подозрения, что ее внимание ко мне было выпендрежем перед нашей родней…
В конце августа приехали отец с дедом, привезли коляску, которую смастерил отец. Не успел отец прикрутить к ней колеса, как в комнату, где мы сидели, ворвались три няньки во главе с Лившиной, и началось…
— Как же ты бесстыжими глазами на своего ребенка-калеку смотришь? Как тебе не совестно: такую красавицу-жену бросил с двумя дочерьми! — орала Лившина, уперев руки в бока, словно одна из дочерей не жила все это время в детдоме.
Я сидела на руках у деда и ела конфеты. Когда Лившина заорала на отца, дед вскочил и выбежал со мной в коридор. Так и просидели мы с ним в коридоре, пока отец не прикрутил колеса к коляске. Я притихла, как испуганный кролик, и все больше вжималась в деда, замирая от оглушительного праведного крика Лившиной.
Чувствуя, как трясутся руки у деда, я поняла, что произошло что-то совсем нехорошее, и не решилась сказать деду про свое желание вернуться домой. Когда коляска была готова, дед посадил меня в нее, закатил в палату, и они с отцом, не попрощавшись, уехали.
Детдомовская школа
Осень 1963 года принесла в наш детдом радикальные перемены.
В сентябре нам выдали фланелевые платья, хотя и не новые, зато по размеру, и на мне стали чаще менять одежду. Но все равно я часто сидела в мокром платье, облитом супом или чаем, и одежда так прямо на мне иногда и высыхала.
Однажды, когда мы сидели в игровой комнате, нам торжественно сообщили, что с новой недели начнется учеба. В общем, почти как у нормальных детей — осенью начинается школа.