Шрифт:
Асар Эппель
Травяная улица
(Сборник рассказов)
Содержание:
Бутерброды с красной икрой
Одинокая душа Семен
Темной теплой ночью
Два Товита
Июль
Пока и поскольку
Худо тут
Вы у меня второй
Сидящие во тьме на венских стульях
Моим родителям и брату
БУТЕРБРОДЫ С КРАСНОЙ ИКРОЙ
На подъездах к Останкинскому парку, если от Марьиной Рощи ехать по столбовой Ново-Московской улице, справа появлялся Пушкинский студгородок скопление штукатуренных бараков, занимавших территорию хотя и обширную, но меньшую, чем другой студгородок - Алексеевский, расположенный ближе к Ростокину. Об Алексеевском
Барак создается впопыхах и наспех. И всегда для решительных действий. Как баррикада, прямая его предшественница. Но баррикада может пасть, и тогда ее разберут, а барак никогда не падет, и никогда его не разберут, что и свидетельствовал наследник баррикад - Пушкинский студгородок.
Выполнив когда-то свою паническую миссию, сделавшись кровом неведомым рабфаковцам, он, исторгнув затем доучившихся в мир свершений и песен Дунаевского, не пал и не был разобран, а заселился и недоучившимися, и всякой сволочью, и добрыми людьми. Причем несдвигаемо и навсегда.
Были у меня там разные знакомцы. Из первых, вторых и третьих. Взять, скажем, из третьих удивительного Самсон Есеича! Но о нем - в свое время. О нем - не здесь. Зато о тете Дусе, ходившей за ним, расскажем. И не только о ней. Однако сперва воспоем барак. Причем не Алексеевского, а Пушкинского студгородка.
Барак есть продолговатое двухэтажное строение с двумя входами по фасадной стороне, двумя деревянными лестницами на второй этаж и низко сидящее на грунте. Это плохо выбеленная постройка под черного цвета толевым покровом, в которой ходят, сидят, лежат и из которой выглядывают люди.
Длину барака установить сейчас будет нелегко, а ширину вспомним просто. Поскольку штукатуренные стены внутри себя всего-навсего сруб, то барачный торец не мог быть шире семи или восьми метров; верней сказать, ровно таким и был - это долгота строевого бревна. Значит, в сказанные метры укладывались длинные стенки двух комнат плюс ширина коридора. Кладем на последний полтора - и на каждую комнату остается по два с половиной. Все правильно! По ее длине сразу поместится рабфаковская койка - два метра, а в изножье или изголовье койки - тумбочка, в которой рабфаковец мог держать свой "Анти-Дюринг" или зачитанную книжонку с волнующим, но мелкотравчатым названием "Без черемухи".
Итак, на каждом этаже - полутораметровой ширины коридор, а по обе стороны - выходящие в этот коридор, протянувшиеся вдоль своих коек комнаты, а в комнатах людей, детей и пожитков - битком.
Коридор, он же кухня, совершенно бесконечен, ибо под потолком его, коптя, как керосинки, горят одни только две желтые десятисвечовые лампочки, а кошмарные в чаду и стирочном пару светотени от многих различных предметов создают без числа кулис и закутков, и все размыто сложного состава вонючим, мутным воздухом.
В общем, чад и смрад, а по стенам - корыта, лохмотья на гвоздях, корзины из прута, двуручные пилы, завернутые в примотанные шпагатом желтые, пыльные и ломкие газеты, на полу - сундук на сундуке, крашенные белым столики с висячими замками, табуретки, волглые и отчего-то мыльные, на каковых тазы под рукомойниками. Нет ни складу ни ладу от тускнеющих повсюду ведер с водой, ведер мусорных и ведер с помоями для поросенка, которого откармливает крестная где-то в Марфине, от раскладушек старого народного типа - холст на крестовинах, от санок, кадок, бочек, бадеек, от лопат с присохшей к железу желтой глиной, вил и грабель, ибо у жильцов первого этажа
Страшный коридор, поганый коридорчик, конца ему нету! Но бесконечность его все же не безупречна - ее пресекают или отворившаяся дверь, или разговор, всегда похожий на скандал, или ум-па-ра ум-па-ра-ра на баяне, а в одной из комнат - удивительный голос патефона, доблестно прокрутившего на прошедшей всю войну тупой игле прекрасную пластинку "Так будьте здоровы, живите богато" (жаль вот, за последнее время пластиночка сильно треснула).
Тетя Дуся живет в комнате самой угловой и самой жалкой. Уже известные нам два с половиной погонных метра простым умножением на два превращаются в пять метров квадратных, а кто в такой комнате селился, знают, что напротив двери - окно, что слева спят и роются в сундуке, а справа - сидят за столом и содержат в шкафу моль. У окна может стоять ножная швейная машина, у кого она есть, а если ее нету, под окном можно поставить, допустим, табуретку.
Постель на койке у тети Дуси образует бугор, ибо под тюфяком хранятся несезонные вещи и большие связки коричневатых драных чулок, служащих исходным материалом для починки пяток. Чулки, как правило, сохраняют в себе шелуху эпидермиса молодой когдатошней тети Дуси; все они в резинку, однако попадаются единицы хранения фильдекосовые и даже фильдеперсовые.
В высоту комната - два десять, но это жить не мешает, потому что народ в то время был низкорослый и корявый, как орловские мужики во мнении Тургенева. Статные тургеневцы-калужцы тут не селились и начинали попадаться не ближе Грохольского переулка, а туда еще ехать и ехать.
Итак, на постели был бугор, и это причиняло нам - мне, приникавшему к моей подруге, чтобы умирать, и ей, приникавшей, чтобы возрождать меня, ей, знавшей, в отличие от меня, постели широкие и очень хорошо умевшей ими пользоваться, разные - впрочем, не будем обращать внимания!
– неудобства, мешающие древнему и косноязычному обряду объятий.
Барак, коридор его, тетя Дуся... Ослепительная моя подруга, знавшая другие - о Господи, опять я съехала!
– широченные постели, я, знавший постели типа топчан, - о Господи, опять ты съехал!
– но знавший также, что ко мне пришла ослепительная моя подруга, знавшая другие, широченные постели, - почему все это вместе? Почему все это сошлось, съединилось, соприкоснулось на первом барачном этаже, точнее - в его правом заднем углу, если глядеть на барак с фасада?
– о Господи, опять мы съехали!
– а вот почему.
Тетя Дуся, сопатая маленькая старуха, ходила за моим старшим другом холостым учителем физики Самсон Есеичем, обитавшим в бараке через дорогу. Но о нем, как уже было сказано, в свое время и не здесь. Так вот, тетя Дуся, считая, что дружба со мной идет на пользу гениальному Самсон Есеичу (о чем тоже - в свое время и не здесь), а потому, уважая меня, через посредство Самсона же Есеича дала мне ключ от своей комнатенки. Она практиковала - за кое-какое поощрение или просто за спасибо - давать ключ знакомым физика, а делала так, вероятно, потому, что чужое плотское житье вызывало в ней приятные мысли.