Травяное гнездо
Шрифт:
– Бес он, бес, – согласилась Галя.
– Так чего же кормите его? – как-то обиженно спросила я, будто мне личную обиду нанесли.
– А что с ним делать-то теперь? Тем более вон он помогает. Хииитрый, – произнесла Нюра так довольно, как если бы говорила о любимом коте.
– Ну понятно, – примирительно проговорила я, пододвигая к Гале коробку с соком.
А понятно было лишь то, что чары Ивана действовали на всех. Хииитрый.
*
Понимаю, за что Ваньку так любят, не за то, что когда заключенных вели все молчали, а теперь вроде как искупляются. С этим как раз все понятно – страх перед государством, перед отечеством, которому перечить нельзя, и ожидать от себя подвига оттого и не стоит. Любовь к бывшему ссыльному потому проявляется,
И как-то плавно переходим к жалости по заключенным. И если говорить о жалости, то ее допускать нельзя, так мы себя оправдываем. Посадил Ваньку на пять лет вместо десяти, тебе хоть и легче, а мир-то не изменился. Посади его пожизненно, несправедливо считай, и будешь мучиться оттого, что ты такой гнусный и мир такой несправедливый, сердце болеть будет, и только тогда меняться начнешь.
Когда в городе митинги были и все протестовали, говорили, что возникли обстоятельства, против которых нужно на улицы выходить. Не возникли, а были всегда, а думаешь так лишь от жалости к себе, потому что оглянись мы, посмотри, как жили эти годы: пассивно, инертно, то поняли бы, что среда давно нас поглотила, ведь дело не только в среде. Скорее далеко не в среде.
И вот если копнуть глубже, то получается, что чтобы ты сам не сделал, то во всем среда виновата будет. Избил жену – обстоятельства так сложились, убил ради денег – нужда заставила. И нет собственной ответственности, нравственности, человечности, в конце концов.
До сих пор меня мучает одна историю, случившаяся несколько лет назад с одним моим хорошим знакомым. Он славный человек: веселый, добрый. Его любили все, кто с ним был знаком. Я, помнится, даже на свадьбе его была. На свадьбе, кстати, все удивлялись, как он мог выбрать себе в жены такую простушку. Так вот, эта простушка после пяти лет совместной жизни, после двух рожденных детей изменяет нашему славному парню. Он конечно, в бешенстве, как и его знакомые, друзья, она в отчаянии бросается под подъезд. Действительно, так и было, я не перечитала Каренину, в двадцать первом веке способы, к сожалению, не изменились. Так и что же вы думаете было дальше? Сработала ли здесь наша общенародная жалость? Конечно! Когда через полгода наш славный парень женился во второй раз, свадьба была еще ярче, возгласы еще громче, все расхваливали новую жену. А той первой вроде бы, так и надо…
Я конечно, с тем знакомым больше не виделась и не увижусь никогда, да и других кто мне ту историю рассказывал да пояснял, перестала слушать и воспринимать. Живу с этой болью до сих пор, с той болью, что никому не сказала тогда, что славный знакомый нисколько не жертва и не требует жалости.
Не думаю, что он бил или как-то иначе издевался над покойной супругой, но и мысль одна покоя не дает. Да, бывают женщины безумные от рождения, но больше в женщинах кротости и стремления к какой-то маленькой, но оберегаемой ими земной красоте, а в прыжке на рельсы не то что красоты нет, а уродство сплошное, даже представить страшно, как тело ее раскромсало. Так почему тогда хрупкая, так широко улыбающаяся на свадьбе женщина делает такое по своей воле, чем гонима она была? И почему никто этим вопросом не задался?
С другой стороны, вот есть Иван, и сама его жалею, и где-то в глубине души считаю, что отец его сам во всем виноват.
Не знаю, в чем правда. Но ту девушку жалко, с ней мое сердце и моя никакая воля, даже несмотря на то, что славный знакомый – брат мой родной.
Запись 6
Это небо не бывало серым. Как такое возможно? Чтобы в одном месте России было непроглядное серое, а в другом – такое воздушное и нежное. Небо отражалось и колыхалось на поверхности неглубокой почти изжившей себя реки, названной, как и сама деревня, Кандалкой. Речка из-за того, что мелкая, была теплой даже сейчас – осенью. Песок под водой золотистый, и силуэты маленьких коричневых рыбок хорошо видны над ним.
– Купаются
– Раньше дети купались, а старики про воду не думают.
– Отчего так получается, интересно?
Она не отвечала, увлеклась лопухами. Долго гуляли по воде. Обнаружили ямы, где вода поднималась по пояс, непонятно как эти ямы образовались, но можно было даже искупаться, чуть-чуть поплавать, что я и сделала.
– Там ужи! – крикнула Нюра с берега и хохотнула, подумала, видимо, что хорошенько напугала меня. А сама опять делом увлеклась, землю-песок с берега в банку укладывает.
Я выбежала из воды, замерзла.
– Пошли домой что ли, пока ты совсем не околела, – проговорила Нюра с трудом поднимаясь.
– Пошли, – я быстро оделась и взяла одну из ее банок с песком. – И что ты с ними делать будешь? – спросила я, крепче хватая банку, чтобы она не выскользнула.
– Ох, и любопытная ты, Анька. Умная шибко видно.
– Хочу в соседнюю деревню съездить. Как думаешь, глава ваш Иннокентий рассказать про Новикова мне что-нибудь сможет?
– Скажешь тоже! Чего он тебе расскажет?! Нет дела ему до людей мелких. Он изворовался весь, об этом все мысли его. Мы ему давеча говорили, чтоб хлеб нам развозили по домам, нам же старухам зимой к магазину не пройти. А он отмахнулся, говорит: пеките сами. А мука как будто из воздуха у нас. Нет дела ему!
Все верно, хотел бы помочь, не дожидался, пока из города помощь пришлют. Хорошо, если даст мне отписку какую, а то ведь не даст, не захочет проявить неучастие, он, наверное, уже тем горд, что журналистку из города пригрел, план на ближайший год выполнил.
«Мелкие люди» – как она хорошо сказала, ведь ровно перед тем, как уехать, я написала одному знакомому, с которым мы долгое время тепло общались, куда я еду и на какую тему буду писать статью. Он сказал, что тема неактуальная, саркастично добавил: поэтому журналы и загибаются, авторы совершенно не понимают, что интересно современному читателю. Подразумевая, что судьба «мелких людей» никому занимательной не покажется.
Однако мой знакомый тоже был неправ, потому как современному читателю, вообще, мало что интересно. Да и слово «читатель», наверное, скоро исчезнет из употребления, ведь мы практически перестали читать. А разноцветные книги с обложкой «Как изменить жизнь к лучшему, начать все заново уже сегодня» сложно назвать достойными.
А как, вообще, можно обозначить то, что происходит сегодня с текстом? Как будто какое-то гонение, расчетливое унижение.
Хочется опять все свести к системе и государству, мол, они нас по такому пути ведут, но это не так. В действительности, люди сами выбирают путь, если не деградации, то как минимум, чтобы все было проще. Возможно, если бы нас не трогали, мы целыми днями лежали на диване. Что-либо делать – это скорее привычка, чем естественное состояние человека, поэтому вроде как и неправильно осуждать его за лень и ничегонеделание.
И кто эти сотни человек, которые решили, что нам нужно есть ложкой, ходить в школу и жить по совести? Как они смогли убедить остальных действовать и жить по таким правилам? Они не просто гении, а человеколюбцы, потому что, глядя на нас ленивых, жестоких и пассивных, хочется плюнуть на все и пожелать катиться нам и нашему миру в далекое-далекое ничто, потому что чего ради.
За этими мыслями как-то быстро добрались до Нюриного дома, я сначала в баню сходила, а затем брякнулась на лавочку в маленьком огороде (у нее их два: один большой за забором, другой маленький), закатное солнышко еще согревало, я наблюдала за Нюрой. Она доила корову. Мне почему-то неприятно было за этим наблюдать. Было в этом действии что-то отталкивающее. В том, как она мыла и смазывала корове вымя маслом, чтобы не трескалось. Нюра сама уже пахла коровой. Так пахла шерсть и пот животного, сладкий навозный запах. Я не сводила взгляда с гладких ног старушки, кожа настолько была выжжена солнцем, что волосы перестали расти. Кожа с крупными пятнами, темная даже зимой.