Траян. Золотой рассвет
Шрифт:
Она вновь прыснула.
— Это имя, – насупившись, заявил паренек, – дал мне отец. Я не сменю его.
— Ну, тебя никто спрашивать не будет… – вступил в разговор Ларций, однако жена перебила его.
— Подожди, Ларций, – затем она обратилась к парнишке. – Как же мать позволила назвать тебя таким странным именем?
— Отец настоял. Он сказал, что даку это имя впору, а лай римских собак мне не помеха.
Ларций вскинул голову, глянул на Лупу, затем, вопросительно, на Эвтерма, однако Волусия опять не позволила ему открыть рот.
Знала, что последует.
— Послушай, Лупа, твоя мать не могла звать тебя Лупой.
— Она называла меня Люпус.
— Это другое дело. Ты и похож на волчонка.
Лупа невольно расплылся в улыбке. В первый раз за все эти трудные бессчетные дни в груди у него потеплело.
Волусия попросила.
— Расскажи о матери.
Мальчишка растерялся, сунул руки под мышки – так и стоял несколько мгновений, потом, будто что-то в нем сломалось, признался.
— Она была родом из Рима. Ее родители жили не бедно, но они умерли, и ей пришлось отправиться к родственникам в Виминаций.
Волусия резко прижала руки к груди.
— Как интересно! Дальше.
— По дороге ее отбил отец – они тогда ходили за Данувий, привез в Даоус–Даву, где командовал тысячным отрядом. Он был побратимом Децебала.
— Так ты хорошо знаком с царем? – заинтересовался Ларций.
— Да… префект.
Ларций поджал губы, удивленно пожал плечами и вновь вопросительно посмотрел на своего распорядителя.
Волусия настояла.
— Рассказывай дальше.
— Что рассказывать, госпожа. Отец жил с матерью дружно. У меня было три старшие сестры. Он предлагал матери вернуться домой, если тоска по родине мучает ее. Она отказалась, пожалела детей, стала совсем как наши женщины – доила коров, овец, коз, делала сыр.
— Очень трогательная история. Я рада, Люпус, что ты назвал меня госпожой. Я ценю твое доверие. Я буду твоей защитницей и покровительницей в нашем доме. У меня тоже умерли родители, и я едва не попала в руки бандитов. Меня спас твой хозяин. Надеюсь, он не будет жесток с тобой. Если что-то будет непонятно, можешь спросить меня, но лучше Эвтерма. Он – многознающий и достойный человек. Философ, как, впрочем, и я. Эвтерм сказал, что тебя определили в помощники к садовнику? Эта работа тебе по душе?
— Моя тетка с детства брала меня с собой на луга собирать травы. Она была знаменитая целительница, я дружен с растениями. Госпожа… – прерывистым голосом продолжил Лупа, – вы не спросили, что сталось с моими отцом, матерью, сестрами?
— Я догадываюсь, мальчик. Я не хотела тревожить тебя лишний раз, но если ты настаиваешь, скажи.
— Отца сбросили со стены, когда римляне взяли Даоус–Даву. Мать убили легионеры, хотя она уверяла их, что римская гражданка. Что стало с сестрами, не знаю.
— Ты хочешь, чтобы я навела справки о твоих сестрах.
— Нет, госпожа. Я боюсь услышать худшее.
Наступило минутное молчание.
— Хорошо, Люпус, – нарушил тишину Ларций, – ступай.
* * *
Волусия попросила мужа оставить малолетнего раба при доме. Ларций после некоторых сомнений решил исполнить ее просьбу, тем более что и Эвтерм настаивал – пусть мальчишка поживет в Риме. У него, добавил Эвтерм, удивительная судьба. Его хранят боги.
— Интересно, – обращаясь к себе, задался неожиданным вопросом Эвтерм, – чего можно ждать от этого молоденького варвара в будущем?
— Кому интересно? – удивился Ларций.
— Мне. Богам, – ответил раб.
— Это все философия, – поморщился хозяин. – Ладно, пусть остается, работает в саду.
Глава 6
Казалось, на этом о несчастном пленнике можно забыть, однако Рим не был бы Римом, если бы время от времени здесь не случались чудеса.
Это был удивительный город. Может, самый удивительный на свете, не считая Вавилона, но Вавилон уже лежал в развалинах, а Рим торжествовал, правил миром, жил повседневной жизнью, густо пересыпанной городскими происшествиями, посещениями храмов, театров, рынков и бань, боями гладиаторов, заездами на колесницах, конными бегами и, конечно, разговорами и слухами. Славой, удачей, нередко богатством Рим делился без оглядки на происхождение, заслуги, чины, личные качества, честолюбие, справедливость, претензии и надежды. Самыми почетным и полезным времяпровождением считалось проматывание родительских денег и охота за наследством; самыми постыдными – честная жизнь, деторождение
В городе, где проживало до миллиона человек,* (сноска: Население Рима Белох оценивал численность римского населения в период Ранней империив 800 000 человек, Э. Гиббон – 1 200 000, Маркварт – в 1 600 000. (В 1937 г. население Рима составляло 1 178 000 жителей.) безраздельно господствовала мода. Общественный интерес возбуждался внезапно, без всяких видимых причин. Достаточно было самой малости – например, янтарного кубка в руках цезаря, чтобы весь город сразу начинал восхищаться янтарем. Стоило Фортуне, богам, выбрать любимца, о нем сразу начинали судачить на рынках, в грязных трактирах, гладиаторских казармах, общественных портиках и садах, цирках и амфитеатрах, в роскошных гостиных и триклиниях, где пировали патриции, в Палатинском дворце. В мгновение ока удачливый гладиатор, победитель в конных заездах, заезжий артист, певец, приблудный декламаторах, бродячий философ мог быть приравнен к полубожеству. Он вызывал интерес, им восхищались, ему поклонялись, ему писали записки восторженные девицы. Пригласить на пир отмеченного удачей счастливчика почитали за честь высшие сановники империи. Часто их слава была недолговечна, но и мгновенной вспышки порой хватало, чтобы изменить человеческую жизнь, вывести баловня на новую дорогу, дать силы брести дальше.
Нередко требования моды вырабатывали и стиль жизни. В эпоху Октавиана Августа, в соседстве с Вергилием, Горацием, Тибуллом и Овидием все, например, бросились писать стихи, во времена Нерона все запели и восхищались янтарем, при Клавдии занялись историей. При Траяне, заявившем, что «сила должна быть разумной и благожелательной», возобладала отеческая простота в общении и покровительственная справедливость в отношении рабов.
Ради того, чтобы пустить пыль в глаза или хотя бы на день стать предметом разговоров, люди проматывали состояния, шли на поводу у каждого, кто обещал им славу и известность. Тем, кому повезло, завидовали болезненно, испытывая сильные душевные муки. Более других этой хвори был подвержен сенатор, правовед и один из самых влиятельных людей в городе Марк Аквилий Регул. Он презирал счастливчиков, особенно цирковых наездников и возниц, гладиаторов, сокрушавших противников на арене, красивых блудниц, певцов и артисточек, позволявших себе обнажать зад на сцене, после чего весь Рим неделю, причмокивая и цокая, восхищался открывшейся первозданной красотой. Над теми, кто пропустил такое незабываемое зрелище, потешались. (В подобных случаях прохлопавшие эту сценку патриции не жалели денег на пиры, на которых новоявленная звезда в интимной обстановке могла бы за небольшое вознаграждение продемонстрировать обаятельную попку.) Но более всего мучений Марк Аквилий испытывал в тех случаях, когда лавровый венок, присуждаемый модой, пересуды, споры, восхищения и чмоканья сыпались на голову какого-нибудь грязного чужестранца, особенно грека или еврея, или презренного раба. В такие дни Марк Аквилий всерьез заболевал и, страдая душой, день–другой не появлялся на форуме и в курии. Руки у него подрагивали от возмущения и обиды, глаза были полны слез. Он не скупился на стенания, упреки, поражался преступной забывчивости богов по отношению к тем, кто столько лет берег славу Рима.
В такие дни Регул приказывал калечить домашних рабов.
К сожалению, осенью 101 года к негодованию, неотступно преследовавшему сенатора после воцарения «громилы–испанца», начала густо примешиваться тревога. Особенно беспокоило неотвязное ощущение, что с пришествием эпохи «торжества добродетельной и разумной силы» былая популярность сенатора резко пошла на убыль. Если быть откровенным до конца, а Регулу это порой удавалось, хотя и с трудом, – угасание общественного интереса к его обвинениям, к его угрозам, речам в сенате и суде, слушать которые ранее стекались толпы народа, резко сократившаяся численность наемного «хора», поддерживавшего его обвинения против назначенной или выбранной жертвы, вызывало у сенатора предощущение неясной, но неотвратимой угрозы. Первым впечатляющим предупреждением для него стала гневная отповедь, последовавшая за приездом в Равену сенатской делегации для встречи возвращавшегося из Дакии цезаря. Неожиданный совет «умерить пыл» прозвучал как гром среди ясного неба.