Требуется чудо (сборник)
Шрифт:
— К Валерию Васильевичу и его жене Инне?
— Нет, что за память!
— Я помню и знаю все, что касается вас.
Дан не стал комментировать самоуверенное заявление, спросил только:
— Когда и где мне вас встретить?
— Как обычно: в полседьмого на остановке у Самотеки…
Поговорили, попрощались, Дан на тахту с книгой улегся, полистал пожелтевшие страницы («С „ятями“», — как презрительно говорил Коля, не умевший читать дореволюционные издания, спотыкавшийся на каждой незнакомой — «мертвой» — букве), но не шла в голову «седая старина», монастырские и храмовые истории — Оля мешала.
Она помнит и знает все, что
Друг Коля как анекдот рассказал. Спорили священник и атеист. Атеист говорит: «Чудес не бывает». А священник ему: «Взойдешь ты, допустим, на колокольню, сиганешь вниз и целым останешься. Что, не чудо?» Атеист ему: «Не чудо — случайность». Батюшка горячится: «А ты еще раз взойдешь, вновь сиганешь — и обратно цел». — «Опять не чудо — совпадение». Священник к последнему аргументу прибегает: «Ты в третий раз с колокольни сиганешь — и ни синяка. Чудо?» — «Ну, гражданин поп, — атеист ему в ответ, — это уж точно не чудо. Это привычка».
В Дане сейчас атеист со священником спорили, никто друг друга переубедить не мог, хотя Дан склонялся к тому, что период случайности закончился, начались совпадения, прав атеист. Как бы все в итоге в привычку не переросло…
Надо будет тещу Марфу Петровну о том расспросить: что слышно насчет волшебства на белом свете — не перевелось ли? И ведь скажет, что не перевелось, ибо в Бога верует, в церковь ходит, службу отстаивает. Дан как-то едал у них куличи освященные — не тем ли батюшкой, что с атеистом спорил? — нормальные куличи, вкусные, рассыпчатые, ничем от обыкновенных, неосвященных, не отличимые…
6
Не спросил ни о чем Марфу Петровну — не пришлось. Увидела она, что Дан не один в дом пришел, захлопотала, забегала, наготовила всякой всячины — стол ломился. Суета была ничуть не меньшая, чем когда разлюбезный Коленька появляется, а может, и поболе суетились: Дан ни разу со своей девушкой не жаловал — событие мировой значимости, раскрытая тайна Бермудского треугольника, ну, может, не до конца раскрытая, а так — занавеску отодвинули, краешек тайны и выглянул.
Ели, пили, Оля волшебницей не притворялась, вела себя вполне реалистически, с Антоном говорила, над шутками Валерия Васильевича хохотала, с Инной о тряпках поговорила, а когда прощались, тещу Марфу Петровну в щечку чмокнула: спасибо, мол, вы — настоящая волшебница, так все вкусно было. Выходит, не боится конкуренции, терпит рядом с собой иных волшебниц, даже поощряет их легкими поцелуями. Или настолько уверена в своих силах, что не верит в конкурентов — за таковых не считает?
И снова был дождь, ожидание
Странное дело: храбрый человек Дан, нахальный ухажер, который ни за что не упустил бы счастливого момента «дождевого сближения», стоял и держал руки по швам, как школьник, впервые провожающий девушку. Что-то останавливало его от решительных действий, заставляло смущаться, двадцать пятым чувством ощущал, что не время сейчас руки распускать. Коля бы сказал: не обломится. А может, и «обломилось» бы, но не мог Дан справиться с непривычной скованностью — что с ним случилось? Да что там руки: он с Олей до сих пор на «ты» не перешел, на брудершафт не выпил, хотя нынче возможности были. Вон Валерий Васильевич через десять минут «тыкал» Ольге, и она ему тем же отвечала, а уж об Инне и говорить нечего.
Тесно было им под одним зонтом, тесно, странно и сладко. Будто не было ни дождя, ни мокрого Садового кольца, ни машин, ни людей — двое в целом мире: очень чужие и очень близкие друг другу люди…
А на Самотеке она его все-таки высадила. Сказала:
— Никаких провожании. Иначе поссоримся.
Одному под зонтиком — он его на сей раз в троллейбусе не оставил — было куда вольготнее. И куда тоскливее. Мокро жить на свете апрельской промозглой порой…
А ведь разговор у них в троллейбусе загадочным оказался, чтоб не сказать больше. Она спросила про его студийные успехи, а он, не любитель плакаться, человек скрытный, умеющий и любящий неудачи да болячки переживать в одиночестве, сочувствия не терпящий, он сильный мужик, вдруг да и начни жаловаться. Нет, не жаловаться, просто бросил с грустью:
— Неважные дела. Не идет работа.
— Что не идет?
— Да вы не поймете, долго объяснять.
— А все-таки?
— Жонглеров когда-нибудь видали?
— Вас вижу, — улыбнулась.
И он улыбнулся.
— Я имею в виду — в манеже.
— Конечно. Я бывала в цирке.
— Бывали… Бездарный я человек, Оля, меня даже режиссер мой за мастера ни держит, по обязанности со мной возится.
— А не кажется ли вам это?
— Если бы!
— Кажется, кажется. Вы на меня, Дан, не обижайтесь, но, по-моему, вы очень ленивый человек.
— Точное наблюдение.
— Не поняли вы меня. Не работать вы ленитесь, а поверить в себя. Привычка вас держит: я ленивый, я бездарный, куда мне до друга Коли. А раз так, то и стараться незачем.
— Я стараюсь.
— Плохо стараетесь. По инерции. Слушайте меня. Завтра вы придете на репетицию — только верьте мне, верьте как врачу или исповеднику, иначе ничего не выйдет! — придете на репетицию, и все у вас получится так, как вам хочется, как вы можете, вы один можете, и никто другой, и так будет всегда, пока верите вы, пока знаете, что есть у вас силы, есть талант, есть желание, пока я с вами.
На одном дыхании произнесла, как заклинание. Дан не смеялся, плохо ему было, плохо, как никогда. Будто вывернули его, а обратно не завернули или не развернули — черт его знает, какую здесь приставку употребить!
— Пока вы со мной…
— А я буду с вами, пока нужна вам.
И сам того не хотел, а сказал, вырвалось помимо воли, выскочило откуда-то из подсознания:
— Вы мне очень нужны, Оля.
— Я знаю, — просто ответила она. — Поэтому я — рядом…