Трехгрошовый роман

Брехт Бертольд

У старшего шефа банка, господина Жака Оппера, она имела особый успех; она всегда пользовалась успехом ~ у мужчин солидного возраста.

Гуляя с Мэкхитом по парку, банкир указал на древние корявые дубы, между которыми пробивалась свежая травка, и промолвил:

– Видите, дорогой Мэкхит, они стоят поодиночке, на большом расстоянии друг от друга. Им хорошо, не правда ли? Я, знаете ли, люблю иметь дело с людьми удачливыми. Этим деревьям повезло. Не стоит говорить, что они тут ни при чем, что за ними ухаживали садовники. У них чудесный вид!

Мэкхит молча шел с ним рядом; он дал себе слово быть удачливым.

К сожалению, в эту столь гармоническую атмосферу вкрался диссонанс: Мэкхит получил от старшего инспектора Брауна извещение о том, что последний более не может противиться аресту своего

друга. В ответ на запрос о причине ареста – запрос, стоивший Мэкхиту больших усилий, – он получил сообщение, что на него пало подозрение в убийстве розничной торговки Мэри Суэйер.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Господа, сегодня я мою грязные стаканыИ гну спину, белье стирая,И я каждому молча кланяюсь, получая пятак;Видят все мои лохмотья и наш пакостный кабак,И никто не знает, кто я такая.Но однажды вечером всполошится вся гаваньИ пронзительный крик разбудит всех,И, услышав мой веселый смех на кухне.Скажут мне: «Что за дурацкий смех?»И фрегат трехмачтовый,Сорок пушек по борту,Бросит якорь у нас.Мне кричат: «Вытирай стаканы, детка!» –И в ладонь мне пятак суют.Я беру от вас подачки и стелю вам кровать,Но никто на ней сегодня не будет спать,И никто не знает, как меня зовут.Но однажды вечером всполошится весь город,Загудит и проснется сонный порт.У окна стоять я буду, и, меня увидев,Скажут: «Что смеется этот рыжий черт!»И фрегат трехмачтовый,Сорок пушек по борту,Даст по городу залп.Господа, в ту ночь вам будет не до смеха:Рухнут крыши на голову вам,Рухнут стены домов, гремя и звеня,Лишь одна гостиница уцелеет от огня,И все спросят робко: «Кто остался там?»И к гостинице сбегутся ночью толпы,Спросят: «Почему она не сожжена?»И, увидев утром, как я выхожу из дома,Люди скажут: «Тут жила она».И фрегат трехмачтовый,Сорок пушек по борту.Черный выкинет флаг.А наутро молодцы мои в город войдут,И город задрожит от страха,И выволокут всех. В кандалы закуютМои молодцы, и ко мне приведут,И спросят: «Всех прикажешь на плаху?»В это утро будет очень тихо, и спросятПалачи: «Кому умереть?»И ответ мой будет очень краток: «Всем!»И когда покатятся головы, я будуПриговаривать: «Опля!»И фрегат трехмачтовый,Сорок пушек по борту,Унесет меня вдаль.«Мечты судомойки»

ЕЩЕ РАЗ ДВАДЦАТОЕ СЕНТЯБРЯ

Трикотажная лавка Мэри Суэйер помещалась на Малберри-стрит, неподалеку от моста Ватерлоо. Придя к Мэри в гости, Фьюкумби застал ее с двумя детьми в тесной каморке за лавкой, где обычно проводили свободное время все владельцы д-лавок.

Торговое помещение было несколько больше обычного, и занавеска разделяла его на две половины. В той половине, что была ближе к улице, стоял прилавок; в задней при свете газа работали две хилые швеи. В жилую комнату свет проникал со двора через крошечное окно. На швейную мастерскую его не хватало, несмотря на то что дверь, соединявшая ее с отапливавшейся каморкой, постоянно была открыта.

Мэри жилось плохо. Муж почти ничего не присылал ей из Мафекинга. Он был женат второй раз – развелся из-за нее с первой женой, и теперь ему приходилось содержать две семьи.

Мэри запуталась в долгах. Чека, который ей дал Мэкхит, хватило ненадолго. К тому же Мэри была довольно неаккуратна и неважно вела дело. Швеям она почти ничего не платила, – впрочем, и работа их немногого стоила, – но Мэри любила благотворительствовать и подкармливала их всякий раз, как они доставали свои черствые, скудно намазанные маргарином бутерброды, которые часами жевали за работой. У Мэри была страсть всем нравиться и всех поражать своей щедростью. Она даже давала деньги взаймы.

На витрине ее лавки была наклеена бумажка, на которой было написано: «ЭТА ЛАВКА ПРИНАДЛЕЖИТ ЖЕНЕ ФРОНТОВИКА». Покупателям она охотно рассказывала про своего мужа, застрявшего в Мафекинге, и демонстрировала вырезанные из «Тайме» стратегические схемы, иллюстрировавшие положение осажденного города. Из-за прилавка она казалась хорошенькой; вся беда была в том, что товар ее раскупался женщинами, а не мужчинами, а то бы ее дела шли гораздо лучше. Впрочем, и тогда ей не следовало бы вместо одной пары нижнего белья по недосмотру или из-за своего равнодушия заворачивать две. Такие промахи подрывают доверие потребителя.

Фьюкумби иногда заходил сюда по вечерам, после закрытия лавки, чтобы поболтать с Мэри, покуда она, уложив детей, убирала помещение.

Она рассказывала ему, что плакат на витрине доставляет ей много неприятностей. Лавочники, торговавшие по соседству, упрекали ее в том, что она прибегает к недобросовестным методам конкуренции. То, что ее муж – солдат, говорили они, не имеет никакого отношения к ее чулкам, которые и без того продавались по слишком дешевым ценам. С патриотической точки зрения такие плакаты также недопустимы. Жена английского солдата вынуждена взывать к милосердию покупателей – на что это похоже? Фьюкумби придерживался того же мнения.

Полли она почти не интересовалась, о Мэке говорила очень мало. В конце концов она уже несколько лет почти не встречалась с ним.

С тех пор как она наняла швей, дела ее пошли чуть лучше. Торговля оживилась.

А потом в снабжении товарами начались перебои. С собрания, на котором Мэкхит объявил о слиянии д-лавок с лавками Аарона, она вернулась домой крайне встревоженная. Все, что он говорил, в конечном счете означало, что продажные цены будут еще более снижены, а покупать товары придется по тем же ценам, по которым их покупают большие лавки Аарона. Интересы неимущего лондонского населения были ей чужды.

На красноречие Мэка она смотрела примерно так же, как на свойство зимних туч осыпать землю снегом; оно было для нее чем-то вроде того, чем является для корабля разрушительная сила штормовых волн.

Все лавки начали систематически снижать цены. Концерн Крестона тоже распродавал свои товары по бросовым ценам. И вот осенью – в тот самый момент, когда публика охотно купила бы у нее шерсть и трикотаж, – у нее вышли вся шерсть и весь трикотаж. Она получила печатное извещение, рекомендовавшее ей экономить запасы, так как новых поступлений в ближайшее время не предвидится. И сразу же потеряла голову.

Мэри больше не могла сопротивляться. Заботы и нездоровый образ жизни ослабили ее. К тому же она слишком рано вступила в борьбу за существование. Частые и небрежные аборты подкосили ее здоровье. Обычно на третьем десятке человек вступает в лучшую пору своей жизни, но только при одном условии – если он не держит д-лавки в Сохо. Таких мужчин и женщин, как Мэри, было много и в Лондоне и повсюду.

Сначала она попыталась добиться свидания с Мэком. Разумеется, ей это не удалось. Фанни Крайслер изо дня в день заговаривала ей зубы. В конце концов Мэри пригрозила, что обратится к помощи «Зеркала», если Мэк не примет ее.